История Франции - Марк Ферро

Абель Ганс с его фильмами «Я обвиняю» и «Потерянный рай».

После 1945 г. редко кто ставит под сомнение законность Второй мировой войны; это сомнение, напротив, вдохновляет тех, кто воскрешает в памяти Великую войну, — даже после окончания второго всемирного конфликта. С самого начала нам показывают, что бойцы обоих лагерей были по сути братьями — немцы и русские в «Окраине», французы и немцы в «Великой иллюзии»[167]; их борьба была абсурдной, а мысль о том, что народы на самом деле хотят уничтожить друг друга, неверной. Второй послевоенный период сделал этот анализ еще более глубоким, была воспринята основная идея романа «На западном фронте без перемен»[168]: смерть сеют военный порядок и государственные учреждения — как потому, что они порождают соперничество, зависть, безответственность (фильмы «Дороги славы», «Мужчины против»), так и потому, что превращают считающихся свободными людей в рабов и заставляют их убивать невинных (фильм Дж. Лоузи «В назидание»).

ВОЙНА — ПРЕДВЕСТИЕ ТОТАЛИТАРНОГО НАСИЛИЯ

Одной из характерных черт Первой мировой войны во Франции было то, что в 1914 г. ее участники никоим образом не сдерживали своих чувств, по крайней мере когда война началась. Они кричали: «На Берлин, на Берлин!», — при том что всего лишь за пару недель до этого столь же уверенно провозглашали: «Война войне!» Когда же война закончилась, они сочли ее абсурдной, вообразив, что «больше их туда не загонят» и эта война «была последней, последней из последних»[169].

Нужно ли напоминать то, что писал философ Анри Бергсон в «Бюллетене армий Республики» от 4 сентября 1914 г.? «В настоящем конфликте противостоят две силы… сила, которая слабеет (немецкая), потому что она не имеет опоры в возвышенном идеале, сила, и которая не ослабнет (французская), потому что она опирается на идеал справедливости и свободы». В свою очередь, Анри Лавдан, модный в то время драматург, заявлял: «Я верю в могущество нашей правоты, в этот крестовый поход во имя цивилизации. Я верю в кровь из ран, в воду благословения, в наших сограждан, в наше великое прошлое и в наше еще более великое будущее, я верю в нас, я верю в Бога. Я верю, я верю».

Подобный мистицизм — характерная черта тех лет. Он сохранится после войны и возродится, даже если изменится цвет его знамени, в нацистском сообществе, во всех этих церемониях, где воспевается вера в фюрера. В равной степени он возродится в СССР, где новый режим станет внушать гражданам, что они стали источником власти, законности, знания. Достаточно лишь соответствовать большинству, вступить в партию, в этот мир избранных, участвовать во всем, следуя указаниям государства и веруя всей душой.

У французов — наследников века Просвещения, воспитанных на идеях независимого мышления и культуры, основанной на научности, эти модели поведения и мышления вызывали удивление. Все тот же Анри Бергсон тремя годами позже четко определил произошедший перелом. «Война со дня на день точно определила ценность всех вещей; многие из них, что казались важными, утратили значение, другие, о которых мы прежде думали рассеянно, сделались существенными. Стремительно упала завеса условностей и привычки, висевшая между нашим сознанием и реальностью: у нас появилась шкала ценностей для каждой личности, для каждого предмета, для каждой нации и для каждой идеи, которая указывает нам на их абсолютную ценность, вне пространства и времени». Не этот ли дух будет позже править при тоталитарных режимах, где установится новый образ мышления и жизни? В Германии формируется новая мораль, порвавшая с христианством, тогда как в России поставлены под сомнение прежние нормы: порожденные Просвещением права человека определяют там как «буржуазные» — во имя революционной необходимости и при опоре на озлобление недовольных; то же самое воодушевляет членов разных лиг, фашистских и иных по всей остальной Европе.

И еще одна характерная черта. Оставив в стороне пацифистское и революционное движение, можно прийти к выводу (достойному осуждения или нет, не важно), что патриотизм «закрыл» (как писал историк Кристоф Прошассон) всякую возможность думать по-иному. В этом на собственном опыте убедился Жозеф Кайо, который после огромных людских потерь в своей стране, подлинного «кровопускания», искал третий путь между милитаризмом и пацифизмом — и был заклеймен как предатель. Точно так же в советском обществе с 20-х годов было трудно думать иначе, чем партия, а вскоре, при Сталине, исключалось всякое публичное выражение мыслей кем-либо, прежде чем выскажется вождь; его анализ представлялся научным, и в коммунистической партии (позднее также во Франции) с ним не спорили. В равной степени была исключена всякая самостоятельная мысль, после того как по тому или иному поводу выскажется германский фюрер; так что лишь в эмиграции можно было мыслить свободно. Подобно тому, как это делал в 1914 г. Ромен Роллан, выступавший против войны из Швейцарии.

В «Военных записях» историк Жорж Ренар вспоминает, как, вернувшись с фронта, «цивилизованный человек вновь стал дикарем». Все общественные классы, все возрасты были охвачены этим «одичанием» (как сказал историк Жорж Мосс), которое соединяется с тотальной мобилизацией общества, в том числе, как показал историк Стефан Одуэн-Рузо, детей: прославляются героические дети-мученики, что легко вписывается в традицию газетных рассказов о различных невероятных фактах; прославляются также дети, которые на оккупированной территории дают врагам ложные сведения и т. д. Эта массовая вербовка возродится после Первой мировой войны в нацистской Германии и в коммунистической России, где режим станет поощрять разоблачение детьми их недовольных политикой государства родителей. В нацистской Германии накануне ее крушения на фронт станут мобилизовывать детей от десяти до четырнадцати лет.

Это одичание отдельных индивидов все же не было одичанием других. На фотографиях и кинокадрах войны 1914 г. люди никогда не показываются страдающими от жестокой боли или умирающими. На них показаны лишь мертвые (по крайней мере, в фильмах-реконструкциях, снятых в 1919 г.). Фотоаппараты и кинокамеры нацистов запечатлели зверства, которые совершали эсэсовцы, однако те все же хотели их скрыть от широкой публики. Жители той или иной страны могли поэтому прикидываться невиновными или не знавшими об этих преступлениях, в которых они зачастую принимали участие. Точно так же коммунисты долгое время не желали ничего знать о преступлениях советского режима или о своем