Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов

и чуть склоняет голову, изображая поклон:

— Блез. Блез Адан… — он облизывает пересохшие губы, прежде чем добавить: — личный хронист рода Мондов, отправленный описать славные похождения сира… Ричарда в его странствиях. Пусть ясен будет ваш ум... господин.

— Дозволено ли нам войти в Двинтий? — вкрадчиво уточняет рыцарь и прочищает горло, избавляясь от нотки жалости и смущения в голосе.

— Не сомневаюсь, только вот, — гном переглядывается со своим молчаливым и еще более суровым напарником, а Коннор почти что чувствует напряжение, прошедшее по спине друга, — всякий гость, что посещает Двинтилий, прежде должен принести свои почтение и поклон нашему мудрому царю, а уж от него получить разрешение остаться, если царь сочтет их достойными этой чести. Он ни за что не отвратит своей благосклонности от сына самого Вигланда Монда, о том не стоит и беспокоиться, но законы для всех едины. Вы должны будете войти в царство в сопровождении стражи и предстать перед царем в его дворце, но до того, как вы получите его высочайшее разрешение остаться здесь, ваши глаза не могут узреть лика Двинтилия и должны быть завязаны.

***

После того, как плотная повязка накрывает глаза, а приведенный в действие механизм с лязгом распахивает громоздкие ворота Двинтилия, Коннор перестает понимать, где находится. Должно быть, в какой-то момент их выводят на улицы города, но он не слышит гомона толпы, криков птиц или даже легчайшего дуновения ветерка от моря, что, казалось бы, гордо качало свои воды совсем рядом. Снова и снова скрипят механизмы и громыхают тяжелые створки, то растворяясь, то вновь затворяясь за их спинами. Их могут проводить по узкому каменному мосту, где уместиться можно лишь в ряд строго друг за другом, или по крохотной бедняцкой лачуге. Коннор не может почувствовать привычной ему разницы шагая в одинаковом стоячем воздухе, по поверхностям из одного лишь камня, в хлопании бесконечных дверей — и оттого дорога кажется ему еще более долгой и пугающей, чем она должна была быть в действительности.

В какой-то момент они замирают на месте и кажется, будто это и есть долгожданный конец пути, но вместо этого пол под их ногами вдруг приходит в движение и сам несет их вниз, заставляя сердце обрушиться туда же куда раньше.

Они преодолевают словно бы бесконечные лестничные пролеты, а вокруг все чаще начинает звучать незнакомый язык — быть может, не столь грубый сам по себе, но определенно кажущийся таковым из-за странно схожих низких и грубоватых голосов всех говорящих. Коннор слышит звучное эхо их собственных шагов и громыхания тяжелых гномьих доспехов, отдающиеся от высоких стен, и начинает что-то понимать, когда под ногами вдруг впервые оказывается что-то мягкое, а один из стражников тихо приказывает: “На колени!” и повязка исчезает с глаз стремительно, будто по воле прячущегося неподалеку колдуна.

Вопреки невольным ожиданиям, отголоскам целой жизни на поверхности, свет не слепит его и не бьет в лицо с непривычки. Коннор смаргивает и осматривается по сторонам. Слишком много всего — так, что оно смешивается в единую пеструю мишуру, рассыпанную по холсту в приступе безумия. Слишком много неприятного и тусклого света штолцервальдских светляков, в обилии расположенных по всему залу и, особенно, в огромной золотой люстре, столь громоздкой, что от одного лишь взгляда захлестывает ожиданием момента, когда под собственной тяжестью она сверзится на головы собравшихся. Слишком много для столь маленького помещения резных колонн, тут и там украшенных инкрустациями из чистого золота и будто стремящихся рассказать этими картинами слишком много гномьей истории разом. Слишком много гербов, занимающих целую стену: огромный царский, из чистого золота, надо всеми, а затем, как пирамида из драгоценного металла, странное панно расширяется к низу, а гербы становятся все меньше, пока место золота не занимает серебро, а следом лишь пара неказистых рядов бронзы. Слишком много золота на огромном портрете сурового седобородого гнома высоко над троном — похоже, только его кожа и волосы не были написаны золотом. И слишком много этого же золота на огромном расписном троне, к вершине которого ведет добрый десяток позолоченных и укрытых толстым ковром ступеней.

Среди всего этого Коннор совсем не сразу замечает толпу, что рассматривает их будто заморские диковинки, доставленные им на потеху, — уж слишком их богатые одежды сливаются с золотой роскошью тронного зала. Поначалу они и вовсе видятся ему всего лишь многочисленными бородатыми головами и руками, висящими в воздухе без тел, но стоит им начать шевелиться и вполголоса переговариваться меж собой, как эта магия вмиг рассеивается.

Ряды кажущихся с положения Коннора абсолютно одинаковыми стариков и взрослых мужчин чуть раздвигаются в стороны, выпуская на поверхность золотого моря одного, с лихо закрученными в две петли усами и бородой, посередине и снизу схваченной толстыми золотыми кольцами. Он прочищает горло, останавливаясь по правую сторону от золотых ступеней, и звучно объявляет:

— Поклонитесь его Сиятельному Величеству, царю Тидорию Десятому Додрагерру, Повелителю Западных Гор и Властителю Двинтилия, прямому и неоспоримому потомку Мафенария Первого Додрагерра, одного из четырех Великих Генералов Единой Гномьей Армии, основателя и первого царя Двинтилия, единственного сына царя…

Показательно склонив голову к густому багровому ковру, с которого им все еще не дозволено было подняться, Коннор украдкой смотрит на царя, восседающего на своем золотом троне и со всем достоинством, что только способно было показать живое лицо, кивающего словам герольда, пока тот торжественно не заканчивает перечисление представителей династии Додрагерров на четвертом до нынешнего царе Двинтилия. Он весьма молодой — насколько может судить весьма скверно разбирающийся в гномах Коннор. Серьезное и даже чуть суровое лицо еще не успела прочертить ни одна морщинка, а среди густых темных волос на голове не найти ни единой ниточки серебра. Он на удивление сдержан и в своей одежде, особенно на фоне собственных придворных, а посреди огромного престола и вовсе кажется темным пятном, кое как прикрытым золотой короной и тонкой, на имперский манер, вышивкой по воротнику и манжетам кафтана. Царь поднимает руку, увенчанную лишь двумя золотыми перстнями:

— Назовите и вы себя, добрые гости Двинтилия.

Против воли Коннор вдруг ощущает непрошенное беспокойство, отличное от того, что он почувствовал лишь войдя в земли, где больше не властвовали боги. Никогда еще не доводилось ему стоять вот так, перед монархом целой страны, да еще и ждущим от него ответов. Как бы он ни старался храбриться, убеждать и самого себя в том, что никто ему в самом деле и не указ, в животе Коннор отчетливо чувствует ничем не прикрытое и со стремительностью нарастающее волнение. Слово