Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов

ничего и не понимает, пока мимо нее не перестают мелькать стены бесконечных каменных коридоров, больше похожих на кротовьи ходы, а за спиной не захлопывается дверь.

— Простите?

Она пытается дозваться до одной из притащивших ее сюда служанок, плохо понимая где вообще оказалась, но та лишь всплескивает руками и изумленно охает хором со второй. Из странного при этом уважения к гостье — на Всеобщем, хоть и с режущим ухо акцентом, заметно отличающимся от речей прежних высокородных собеседников.

— Как вообразить такое? Просто ужасно! Ужасно! Разве так они на поверхности живут?!

— Это все проклятый свет солнца, это даже ребятенок знает! Как можно в своем уме остаться, когда эльфийские боги на тебя днем и ночью с каждой стороны глядят?

— Простите? — повторяет Ада уже чуть громче. В собственном голосе она слышит неожиданный для нее самой оттенок раздражения, за который ей тут же становится несколько совестно.

Она привлекает к себе их внимание, но совсем не так, как ей бы того хотелось.

— Это штаны? — с ужасом спрашивает одна, внимательно оглядев Аду. — Это штаны на вас, имперская госпожа?!

Аде становится смешно и вместе с тем неловко от того, сколь отчетливо рисуется изумление и отвращение на морщинистом лице гномки. Бороды на нем, сколь ни приглядывается, Ада вопреки гулявшим на поверхности историям так и не находит, не считая лишь пары длинных седых волосков из старческой бородавки на подбородке. С усилием она отвечает насколько может серьезно:

— Да. Штаны.

— Ужасно! — с отчаянием вскрикивает та, будто до последнего верила, что это лишь чудовищная иллюзия, которую вот-вот развеют слова чужеземки. Вторая разделяет ее мнение, только никак не может выразить его словами и, глубоко потрясенная видом обтянутых тканью ног Ады, лишь прикрывает глаза рукой. — Неужели у вас нет платья с собой? Юбка?

— Это не одежда для путешествия.

— Но на вас мужская одежда! Женщина не может носить ее и путешествовать с мужчинами, выдавать себя за мужчину!

— Но я вовсе не выда…

— Это непристойно, госпожа! — перебивают ее со священным ужасом. — Ужасно непристойно!

— Где же нам взять юбку на вас? — причитает вторая. — Все, что есть у молодой госпожи, ни за что не спрячет ноги! А в таком виде вы не сможете даже пойти на ужин!

— Портной! Нужно позвать портного!

— Верно! Верно, портной! Скорее!

Без единой паузы в своей речи обе кидаются прочь, оставляя Аду совершенно одну в чужой комнате, в совершенно незнакомом доме. Из коридора, где они скрываются, доносится приглушенное, но все еще по привычке на Всеобщем:

— Как может женщина войти в Двинтилий вот так?! Стража должна останавливать это еще у ворот! Неужели вот так она были во дворце?! Какой позор! Ужас! Позор!..

Где-то хлопают двери и густая тишина окутывает мрачную и неуютную комнату, которую не могут спасти даже искусные гобелены на стенах. Ада переминается с ноги на ногу, после всего произошедшего побаиваясь пока даже просто сойти с места, и осторожно оглядывается по сторонам. На нескольких стенах здесь оказываются закреплены уже успевшие стать ей привычными холодные каменные светильники, все равно не дающие достаточно света, чтобы согнать с комнаты гнетущую темноту, не имеющую ничего общего с теплым полумраком у домашнего камина, где можно было вытянуться на прогретом полу, положить голову на осторожно стащенную вниз диванную подушку и внимать каждому слову папы, подобранному со страниц книги и обращенному в звук в его собственной, с самого детства ставшей привычной особой манере…

Отчего-то она чувствует отчетливый щипок в глазах и вдруг понимает, что все это время ей было куда больнее, чем думалось. Больно почти как в тот раз, когда ее папа, хоть порой и излишне сильно оберегавший ее физическую сохранность, но никогда не оспаривавший ее права быть собой, впервые ледяным тоном, вместо обычной поддержки в спорах с мамой, сообщил, что ей следует привыкнуть вести себя соответственно своему предназначению.

“Оставь скачки и охоту братьям. Они рыцари и воины среди моих детей, а ты — будущая жена и мать”.

Перед ней стоит его пустой замерший взгляд, в котором тогда она с отчаянием пыталась разглядеть крохотную искру веселья, готовую вспыхнуть чрезмерно громким хохотом и пониманием, что это была лишь неудачная шутка. Этого не случилось. А через неделю она, не дожидаясь восемнадцатого дня рождения, впервые оставила родительский дом по их собственному решению, чтобы войти в столичную жизнь плавно и осторожно, за некоторое время до грядущей свадьбы.

Ада знает, что многие бы даже не обратили на это внимания, сочли ничего не значащим пустяком. Для нее же это было предательством. Настолько подлым и жестоким, что за две недели, пролетевшие с ее неожиданного замужества, она не ощутила ни единого укола стыда или сожаления. Это она выбрала его. Спасла его от смерти, чего никак не полагалось делать порядочной невесте другого мужчины. Это ей было решать, что она должна делать, и только ей жить с последствиями этого выбора. Почему же кто-то иной постоянно и так упорно желает навязать ей свои правила, продумать каждый вздох? Даже когда она, казалось бы, сумела вырваться из этого порочного круга?

Пытаясь унять злые и колючие слезы, она тянет руку к черной ткани, обшитой золотой нитью, столь привычной взгляду имперской дворянки, перевидавшей множество официальных нарядов. Многие столичные модники и модницы, думается Аде, пока она подходит на шаг ближе и осторожно касается шершавых узоров, должно быть передрались бы за мастера, готового вышить на их парадном камзоле подобную золотую сагу. Разве только, иного сюжета…

Дракон, когда-то давно плененный императором Малькольмом и испустивший дух столетия назад, уже тогда раз и навсегда остался связан с императорским родом, бессмертным, в отличие от оригинала, изображением вспорхнув на герб Моргенштернов. На гномьей же вышивке, черное сердце, обозначенное тончайшим золотым контуром, безликий герой гордо держал над бездыханной тушей змея.

— Все было совсем не так, вы ведь это знаете? — тихо и словно бы смущенно спрашивает кто-то позади нее, но Аде хватает и этого, чтобы испуганно вздрогнуть. — П-прошу прощения, я вовсе не хотела вас напугать!

Ада оборачивается медленно и осторожно, гадая, как могла она не услышать чужих шагов в подобной тишине. Ее встречают глаза цвета безоблачного голубого неба, которого сами они, должно быть, не видели ни разу за всю жизнь. Крохотная девушка улыбается ей со смущением, стягивает с золотых, совсем под стать всему этому царству, волос темный капюшон и приседает в реверансе неотличимом от принятого в империи. Невольно и Ада отвечает тем же, лишь на миг отрывая взгляд от