Фрейд - Питер Гай

К тому времени положение в Австрии немного улучшилось, а с ним и дела у семьи Фрейда. Стефан Цвейг считал, что самыми тяжелыми были 1919–1921 годы. Так или иначе, особого насилия в стране не наблюдалось, только редкие грабежи. В 1922 и 1923 годах продуктов уже стало достаточно, хотя австрийский психоаналитик Рихард Штерба вспоминал, что Schlagobers – столь любимые австрийцами взбитые сливки – в кафе появились лишь через пять лет после войны. Продукты и топливо снова были в открытой продаже, и, по словам Цвейга, люди ожили, воспряли духом. Это коснулось и Фрейда. Врачебная практика и подарки от последователей, которые те продолжали присылать, позволяли ему вести нормальную жизнь. «Я старею, становлюсь ленивым и вялым, – писал мэтр Абрахаму в июне 1920 года, – а также избалован и испорчен многочисленными подарками из продуктов, сигар и денег, которые люди мне преподносят и которые я должен принимать, поскольку иначе не смогу жить». В декабре 1921-го жизнь, можно сказать, наладилась, и мэтр пригласил Абрахама остановиться у него на Берггассе, 19. Свое приглашение он снабдил соблазнительным примечанием, что у них гостевая комната не только гораздо дешевле гостиничного номера, но еще и отапливается.

Конечно, инфляция съедала все сбережения Фрейда в австрийской валюте[193]. Местные политики больше не вызывали у него симпатий. «Сегодняшние выборы, – писал основатель психоанализа Ката Леви, своей венгерской приятельнице и бывшей пациентке, осенью 1920 года, – принесут с собой реакционную волну, после революционной, в которой тоже не было ничего хорошего. Какой сброд хуже? Конечно, тот, который только что взял верх». В политике Фрейд придерживался центристских взглядов, и в неспокойные послевоенные годы эта позиция была очень ненадежной и рискованной. Неудивительно, что, когда летом 1922-го Эйтингон предложил ему переехать в Берлин, мэтра эта идея не привлекла. «Что касается возможности, что мы должны покинуть Вену, – размышлял он в письме Отто Ранку, – поскольку здесь невозможно жить, а иностранцы, нуждающиеся в лечении, больше не хотят сюда приезжать, он предлагает нам первое убежище. Будь я на 10 лет моложе, я уже строил бы разнообразные планы вокруг этого переезда».

Бедствия войны сделали большинство детей Фрейда иждивенцами – его иждивенцами. Как он сам признавался Эрнесту Джонсу летом 1919 года, «я отправляю все, что удается сэкономить, своим детям в Гамбург, которых война лишила средств к существованию. Из моих мальчиков только Оливер, инженер, нашел временную работу; Эрнст работает в Мюнхене без жалованья, а Мартин, возвращения которого мы ожидаем через несколько недель, оказался бы на улице, несмотря на все свои медали и награды, если бы не старый отец, который еще работает». Надежды на доходы Оливера тоже были шаткими, поскольку у того имелись проблемы с нервами, что серьезно тревожило отца. Оливер, признавался основатель психоанализа Эйтингону, часто его беспокоил. Несомненно, он нуждался в лечении.

Вне всяких сомнений, финансовым спасением для Фрейда была работа. Иностранцы, которых он приглашал, платили твердой валютой, да еще и наличными. В письме к Леонарду Блумгарту, врачу из Нью-Йорка, который в 1921 году хотел пройти учебный анализ, мэтр установил плату «десять долларов за час (наличными долларами, а не чеками)». Причины он объяснил американскому психиатру и антропологу Абраму Кардинеру, в то время лечившемуся у него: десять долларов, которые он брал за час психоанализа, следовало платить банкнотами, а не чеками, потому что чеки можно лишь обменять на кроны, ежедневно обесценивающиеся. Без пациентов из Англии и Америки, которых Фрейд называл «эти люди Антанты», он не смог бы, как признавался Эрнесту Джонсу, сводить концы с концами. В отличие от «людей Антанты», обладателей долларов и фунтов, больные из Германии или Австрии не были столь желанны: «Теперь у меня четыре свободных часа, – сообщал мэтр Джонсу в начале 1921 года, – и мне не хочется зарабатывать на пациентах из Центральных держав» – Mittelmächtepatients. Он вошел во вкус западной валюты. «На венцах, венграх и немцах больше не проживешь», – признавался основатель психоанализа Ката Леви. Сожалея об этой вынужденной мере, Фрейд просил приятельницу о конфиденциальности: «Не слишком достойное поведение для благородного старика. Такова война». Он был абсолютно откровенен, говоря о своем материальном положении, – в полном соответствии с рекомендациями, которые давал коллегам в статьях по технике лечения.

С изменением состава пациентов главным языком в практике Фрейда стал английский, к которому он давно испытывал тягу. Именно поэтому, делая ошибки, он так сердился на себя – и на английский язык. Осенью 1919 года мэтр нанял учителя – надо было «отшлифовать мой английский». Результатами занятий он остался недоволен. «Я по 4–6 часов в день слушаю речь англичан и американцев, – отмечал основатель психоанализа в 1920 году, – и должен был добиться большего прогресса в своем английском, но, как оказалось, в 64 учиться гораздо труднее, чем в 16. Я дошел до определенного уровня и был вынужден на нем остановиться». Особенно сильные неудобства причиняли ему те пациенты, которые говорили невнятно или использовали современный сленг. «Меня беспокоит мой английский, – признавался Фрейд Эрнесту Джонсу, обсуждая двух больных, которых тот ему прислал. – Оба изъясняются отвратительными идиомами». Эти пациенты заставили мэтра тосковать по «безукоризненной правильности» Дэвида Форсита, английского врача, недолго работавшего с ним осенью 1919 года и заслужившего его благодарность своей изысканной лексикой и четким произношением.

Лингвистические неудачи, не такие катастрофические, как Фрейд их себе рисовал, превратились в нечто вроде навязчивой идеи. «Я слушаю англичан и говорю с ними 4–5 часов в день, – писал он племяннику в июле 1921-го, – но никогда не выучусь правильно разговаривать на их п…м языке». Вскоре после этого он предложил Леонарду Блумгарту, готовому приехать в Вену на психоанализ, некое условие, словно заранее оправдывался: «Для меня было бы большим облегчением, если бы вы говорили по-немецки; в противном случае вы не должны критиковать мой английский». Эти сеансы на английском языке его так сильно утомляли, признавался мэтр Ференци в конце 1920 года, что вечером он «…уже ни на что не годен». Это обстоятельство беспокоило Фрейда и наводило на размышления. Оказалось, что «5, иногда 6 или 7 часов», когда он слушал английскую речь или говорил по-английски, отнимают столько сил, жаловался Фрейд Ката Леви в конце 1920-го, что он уже не может отвечать на письма по ночам и оставляет эту обязанность на воскресенья.

Тем не менее деньги, которые основатель психоанализа получал за лечение «людей Антанты», позволяли ему отдавать – это доставляло мэтру бо2льшую радость, чем получать. Для человека, который всю жизнь беспокоился, что его дети могут остаться без средств к существованию, он удивительно легко распоряжался с таким трудом заработанными деньгами. Когда осенью 1921 года Лу Андреас-Саломе приняла приглашение посетить его на Берггассе, 19, – они довольно долго не виделись, – Фрейд осмелился сделать предложение, «связанное с вашей поездкой, без страха быть неправильно понятым». Другими словами, он предлагал при необходимости оплатить фрау Лу проезд. «Благодаря притоку твердой иностранной валюты (американцы, англичане, швейцарцы) я стал относительно богатым». Фрейд тактично заверил Андреас-Саломе, что, взяв у него деньги, она доставит ему удовольствие: «Я тоже хочу что-нибудь получить от этого нового богатства»[194]. Он знал, что ее психоаналитическая практика в Геттингене приносит скудный доход. В начале 20-х годов прошлого века, в очень трудное время для Германии, Фрейд следил за тем, чтобы фрау Лу получала достаточно американских долларов, и эту поддержку она согласилась принять. Летом 1923-го, когда из надежного источника – от своей дочери Анны – Фрейд узнал, что Андреас-Саломе проводит до десяти сеансов психоанализа в день, он по-отечески пожурил «дражайшую Лу», забыв о собственном напряженном графике, которого придерживался многие годы: «Естественно, я расцениваю это как плохо завуалированную попытку самоубийства». Он умолял ее поднять расценки и уменьшить число пациентов. И послал ей еще денег.

Что касается самого Фрейда, он подумывал о том, чтобы не брать всех больных. В 1921-м мэтр говорил Блумгарту, что принимает лишь очень ограниченное число пациентов или учеников, а если точнее, то шестерых, хотя в некоторые месяцы того года, несмотря на усталость, он принимал по десять человек. «Я старик, и у меня есть полное право на спокойный отдых», – писал основатель психоанализа Блумгарту с неким мазохистским удовольствием, как это с ним часто случалось в последнее время, рассуждая о своем преклонном возрасте. Перефразируя немецкую поговорку, что хлеб важнее искусства – Die Kunst geht nach Brot, – он писал Джонсу, что работа пожирает науку. Однако Фрейд не уходил на покой. Он вносил весомый вклад в будущее психоанализа, руководя тем, что обычно называл самоанализом будущих психоаналитиков. И, что еще важнее, несмотря на хаос, царивший как во внешнем мире, так и в его душе, мэтр завершил серьезную переработку своей психоаналитической системы, начатую пять лет назад.