Триллион долларов. В погоне за мечтой - Андреас Эшбах

прекрасный в своей отвратительности, в своей хрустальной божественной неизбежности.

«Чем позже произойдет катастрофа, – понял Малькольм Маккейн в тот страшный миг, когда перед ним распахнулся занавес божественной мудрости, – тем хуже».

Он рухнул на колени, наклонился вперед и обхватил голову руками. Он дрожал от того, что с ним происходило. Его словно пронзила молния, словно поглотил огонь, и хотя снова стало тихо и темно, ощущение осталось, и ничто не могло устранить его. Чем позже произойдет катастрофа, тем хуже. Тем сильнее будут разрушения. Тем больше будет израсходовано сырья. Тем больше яда расползется, тем больше радиоактивных отходов скопится, больше пахотных земель обратится в пустыню.

Тем больше трупов, которые придется убирать.

Он закрыл глаза, хотелось перестать размышлять. Из этого понимания что-то следует, он догадывался об этом, он знал, но не хотел пока думать, хотел потянуть время, насколько это возможно.

Может ли быть?…

Нет. Не думать дальше. Только не в этом направлении.

Может ли быть, что…

Этого не требовали даже от Ноя. Даже от Понтия Пилата. Маккейн вскочил, затравленно огляделся по сторонам: неужели в комнате нет бара, нет алкоголя, чтобы заставить мысли остановиться?

Может ли быть, что на самом деле его задача…

Он тяжело дышал. Сердце стучало как бешеное. Внезапно он понял, что эта мысль, доведенная до конца, убьет его, эта мысль предназначена для титана, но ему она просто сожжет душу. И да, это будет избавлением. Да.

Может ли быть, что на самом деле его задача – ускорить катастрофу? И позаботиться о том, чтобы не кто-нибудь, а именно правильные люди выжили – а потом нашли мир, в котором можно построить будущее?

Он лег на бок с закрытыми глазами. Время шло. Он не мог сказать, сколько пролежал вот так, но буря закончилась, когда он осмелился пошевелиться снова, признаться себе, что еще жив. Ему было холодно, очень холодно. Сердце тяжело стучало, кровь, казалось, превратилась в густой сироп, нос заложило.

Теперь, значит, все в его руках. Он с трудом поднялся, дрожа, чувствуя, что в любой миг может развалиться на куски. Но видел он ясно. Видел путь перед собой, видел тот путь, который прошел, понял, почему все так получилось.

Конечно, все эти взаимосвязи не могли открыться ему раньше. В молодые годы он был слишком большим идеалистом, чтобы справиться с такой ответственностью. Знание истинного положения дел оказалось бы ношей, которая раздавила бы его вместо того, чтобы окрылить. И провидение милосердно предоставило ему иллюзию того, что он откроет дверь в будущее для всех людей. Хоть он и задавался вопросом, каким образом это должно произойти, но поверил. И это придавало ему сил.

Ему нужна была уверенность беспрецедентно подробного прогноза, чтобы открыть глаза на истинные масштабы кризиса. Нужно было ввергнуть его в пучину кромешного отчаяния, чтобы помочь понять необходимость того, что нужно сделать. Его пробрала дрожь от величественной жестокости природы. Не только жизнь несла она, она несла и смерть. Они едины, одно без другого невозможно. Жизнь – это путь проб и ошибок, полнота и искоренение негодного.

На эту ипостась божественного он всегда закрывал глаза, пребывая в заблуждении, свойственном его времени. Но там, где живут, должны и умирать. Без этого равновесия нет будущего, нет продолжения. Это равновесие он всегда искал в своих планах, своих расчетах, но не мог найти, потому что не был готов заплатить цену, чтобы получить его.

Он не стал вставать на ноги, пополз по грубому ковру к постели, сбросил дорожную сумку и пальто на пол, забрался под одеяло. Сколько он пролежал так, обнаженный, на холоде? Он с трудом повернул голову. Цифры на электронных часах бездумно мигали, должно быть, были перебои с электроэнергией. Он потер руки и плечи, но теплее не становилось. Ему нужен горячий душ, и неважно, который сейчас час.

Пока на него лилась вода, болезненно, словно поток игл, рождая покалывание во всем теле, он снова вспомнил о белокурой полуобезьяне в машине, которая, примитивно ликуя, обогнала его на дороге, об этом широкоплечем homo erectus[70], у которого в голове было, наверное, только спаривание и гонки на автомобиле. Какое право на существование – вопрос ведь нужно поставить совершенно непредвзято – может быть у таких примитивных существ? Люди – ах, да что там, такие существа, как эти двое, были ничтожествами, паразитирующими на других, продуктивных людях, таких, как он сам, или тех, кто работает на него. Ценные, полезные люди. Люди умные, со вкусом, пытающиеся чего-то добиться, у которых есть жизненные цели, которые стремятся быть полезными для своего окружения. Но есть не только такие люди. Есть еще и паразиты, причем масса. Совершенно бесполезно оставлять в живых подобных полулюдей, когда и так нет места.

Поскольку на всех не хватит, нужно позаботиться о том, чтобы хватило достойным.

Малькольм Маккейн пустил себе в лицо горячую струю и мимоходом подумал о том, что Джона Фонтанелли будет трудно убедить в необходимости этого.

Когда Джон проснулся, ему потребовалось время, чтобы понять, где он находится. Сквозь окно в крыше падал мягкий солнечный свет, который щекотал ему нос и тем самым разбудил его. Квартира Урсулы была маленькой, состояла из одной или двух – смотря как считать выступы стен и перегородки – комнат и ванной, но все было изобретательно встроено в сложную крышу и выглядело интересно. И хотя по большинству предметов мебели было видно, что стоили они недорого, от всего исходило волшебство, благодаря которому становилось уютно.

Урсула лежала рядом с ним, наполовину укрытая одеялом, и, словно почувствовав, что он на нее смотрит, тоже проснулась, сонно заморгала и улыбнулась.

– Похоже, я тебе нравлюсь, – не совсем разборчиво пробормотала она.

– Похоже, – усмехнулся Джон.

Она перевернулась, что тоже представляло собой великолепное зрелище, и потянулась к будильнику.

– О, сегодня суббота, да?

– Если в календаре ничего не изменилось.

– Не шути. Сегодня наш красивый роман может внезапно закончиться.

– Дай угадаю. Ты хочешь представить меня своему мужу, и он боксер.

– Все гораздо хуже. Я хочу представить тебя своему деду, и он – старый нацист.

Нервозность Урсулы казалась Джону странной. В конце концов, он ведь не на дедушке собирается жениться, ведь так? Но на эти слова она отреагировала только напряженным «посмотрим». Похоже, она действительно беспокоилась, что он без разговоров бросит ее и улетит. Должно быть, он порядочная скотина, этот дед. Постепенно Джон начинал испытывать настоящее любопытство относительно него.

По дороге в дом престарелых Урсула была на удивление весела, постоянно болтала с телохранителями, интересовалась, как им это удалось: целую ночь охранять дом, а утром выглядеть отдохнувшими и свежими, как огурчик. Марко охотно объяснил им схему, кто когда мог поспать и принять душ в комнате отеля неподалеку, а затем позавтракать в машине.

– Еще есть надежда, – пояснила она позже, когда они вошли в ворота дома престарелых. – Я тут вспомнила, что дед ведь ни слова не знает по-английски.

Джон усмехнулся.

– Тогда будет очень скучно слушать его истории о войне.

Двое охранников следовали за ними. Урсула была права: впервые за несколько дней их снова провожали взглядами.

– Он не рассказывает историй о войне, – мрачно заявила Урсула. – Он был инструктором танковой дивизии СС «Тотенкопф». Он настоящий нацист и знает книгу Гитлера «Моя борьба» наизусть.

Он сжал ее руку, надеясь, что это успокоит ее.

– Он не говорит по-английски, я – по-немецки. Ты можешь рассказывать мне, что угодно, мне придется поверить.

Йозеф Вален действительно не говорил по-английски.

Зато говорил по-итальянски, и даже лучше самого Джона.

– Мы три года базировались в Италии по личному приказу рейхсфюрера СС Гиммлера, – последовало по-военному резкое заявление. – Офицер связи с итальянскими товарищами. Доскональное изучение языка было обязательным, меня могли задействовать для тайных заданий. Позднее все изменилось, но знание языка осталось.

Урсула присела с недовольным видом. Джон чувствовал растерянность. Дед Урсулы был очень стар, сидел в кресле-каталке, но Джону редко доводилось встречать людей настолько рассудительных и энергичных, как Йозеф Вален.

И он понял, почему боялась Урсула. Что-то злое исходило от старика, флюид безжалостности и жесткости, от чего волосы на затылке невольно вставали дыбом. Его редкие волосы были коротко подстрижены и зачесаны строго на пробор, а ясные серые глаза пристально смотрели на Джона, как волк смотрит на добычу. Легко можно было предположить, что этот человек стрелял в женщин и детей. И страшно было спрашивать об этом, потому что не хотелось услышать ответ.

– Значит, вы тот самый знаменитый Джон Сальваторе Фонтанелли, – произнес Йозеф Вален. Он указал на один из стульев, стоящих у стены. – Присаживайтесь.