Триллион долларов. В погоне за мечтой - Андреас Эшбах

он, – все это мы уже обсуждали в мае.

Коллинз запнулся, затем кивнул.

– Может быть. Действительно.

– Тогда я хотел бы попросить вас наконец перейти к результатам.

– Да. Конечно. Как пожелаете. – Он казался чрезвычайно напряженным. Его рука неловко потянулась к диаграммам на стенах и тут же опустилась, безвольно повиснув вдоль тела. – Вот они, результаты. Все сразу.

– Это всего лишь линии, – произнес Маккейн.

– Конечно, вам нужны интерпретации. Это, к примеру, развитие экономики в Азии как сумма развитий всех отраслей в азиатских странах, причем заштрихованная линия – положительный экстремум – обозначен показателями соответствующего направления, а пунктирная линия – негативный экстремум, тоже с указаниями на набор исходных данных. Список рядом – это обзор всех наборов данных, которые дали значения экстремума; через ссылки легко прослеживается взаимосвязь…

– Профессор Коллинз, – снова перебил его Маккейн, – в данный момент меня не интересует обсуждение ваших методик. Я пришел за результатами.

Ученый задумчиво кивнул, тяжело опершись на край своего письменного стола.

– Вы имеете в виду план, каким образом можно перевести развитие человечества в стабильное русло?

– Совершенно верно. И, честно говоря, ваши долгие вступления будят во мне подозрение, что вы не настолько далеко продвинулись в своей работе, как мы договаривались в мае и как вы отчитывались мне все это время.

– О нет, напротив, – ответил Коллинз, снял очки и начал протирать их полой своего белого халата. – Мы продвинулись даже дальше, чем предполагалось. Но плана, на который мы рассчитывали, боюсь, среди наших результатов не обнаружить.

– Этого не может быть.

Профессор взял со стола листок.

– Целью были сто двадцать миллионов симуляций к началу октября. Тем самым все наборы точек экстремума были разработаны до количества пятисот наилучших применений. На самом деле на сегодняшний день к десяти часам утра мы завершили 174131204 симуляции, то есть почти в полтора раза больше, чем планировалось. – Он снова отложил листок. – Причина, по которой мы не нашли рабочего плана, заключается не в том, что мы работали слишком медленно, и не в том, что у нас не хватает компьютеров. Причина в том, что такого плана не существует.

Они отыскали место среди церковных скамей, старых, покрытых белым лаком, сели и замолчали.

Джон впитывал в себя атмосферу. Ему казалось совершенно невероятным, что это и есть то самое место, откуда началась революция. Николаикирхе была маленькой и неприметной, снаружи окруженной лесами, внутри слабо освещенной и почти пустой. Окна по периметру были закрыты ставнями, если темные шторы не занавешивали матовое стекло. В углу рядом с ними, рядом с доской объявлений и церковной кружкой, стоял большой, разукрашенный от руки щит, на котором внутри радуги была изображена фигура мужчины, на чем-то поднимавшегося к небу.

– Мечи на орала, – шепотом перевела ему надпись Урсула. – Мирная молитва в церкви Святого Николая, каждый понедельник в 17.00.

Значит, с этого все началось. С простого приглашения в эту церковь. Джон попытался почувствовать, сохранило ли это место воспоминания о надеющихся, отчаявшихся, испуганных, рассерженных, дрожащих, готовых на все людях, – но ничего не было, а если и было, то он этого не ощущал. Он видел матовые белые доски, узоры нежно-зеленого цвета, крепкие колонны, несшие на себе свод церкви с опорой на стилизованные венцы и завершающиеся такими же стилизованными зелеными кронами; самая обычная церковь. Ему казалось странным, что здесь нет даже памятной доски в честь событий осени 1989 года. Что даже новое правительство не сочло это необходимым.

Как будто новое правительство тоже хочет забыть, насколько просто свергнуть любое правительство: все люди просто встанут и скажут: «Довольно!»

Урсула пристально смотрела на него.

– Ты вообще… как это называется? Верующий?

– Ты имеешь в виду, часто ли я хожу в церковь? Последний раз я был в церкви двадцать лет назад, когда женился Чезаре. Это мой старший брат, – добавил он.

Она улыбнулась мимолетной улыбкой.

– Я знаю. Я сидела рядом с ним в самолете.

– Ах, вот как, да. – Это была одна из историй, которые они рассказывали друг другу в одну из минувших ночей.

– Нет, я имею в виду, религиозен ли ты. Веришь ли ты в Бога.

– Верю ли я в Бога? – Джон глубоко вздохнул. – Три или четыре года назад я смог бы ответить четко, но сегодня… Не знаю. Ты спрашиваешь из-за пророчества, правда?

– Ясное дело. Если ты думаешь, что Джакомо Фонтанелли получил свое видение от Господа, то, по логике вещей, ты должен верить в Бога.

Джон склонил голову.

– Скажем, я пытаюсь быть открытым для возможности, что за всем этим стоит божественный план… Может быть, я даже надеюсь. Но верю ли я…

– Так, как верил Кристофоро Вакки?

– Нет. Не так, – решительно покачал головой Джон. – Мне хотелось бы.

– Последний раз я верила во что-то во время Югендвайе[67]. Готовы ли вы приложить все силы ради счастливой жизни рабочих? Да, клянемся. Ради мирной, демократической и независимой Германии? Да, клянемся. И так далее. Я хотела жить в духе дружбы народов, влиться в солидарность трудящихся… А потом меня не пустили в полную среднюю школу, хотя я была лучшей в классе. Когда я стала жаловаться, все только смущенно отводили взгляд и искали отговорки – какая там солидарность трудящихся. Все пустые фразы. Вера и идеализм – это просто попытки использовать других.

Молчание, через которое до их сознания донесся далекий шум транспорта.

– Ты имеешь в виду, так, как Якоб Фуггер воспользовался верой Джакомо Фонтанелли?

– И не забывай о Микеланджело Вакки.

Рядом с алтарем появился мужчина, наверное, работник церкви; он перетащил на новые места два подсвечника и стал возиться со свечами. Все казалось таким пугающе нормальным.

– А тогдашние люди, – спросил Джон, – во что они верили? Они ведь пришли сюда, в церковь. Они должны были во что-то верить.

Урсула пожала плечами.

– Не знаю. Мне тогда казалось, что они просто в отчаянии и нет другого места, куда они могли бы пойти. И уж совершенно точно они не верили в то, что смогут свергнуть государство.

– Не верили?

– Никто не верил в это. Этого хотели немногие. Большинство удовлетворилось бы некоторой демократизацией общества и свободой передвижения. С этого все и началось – с того, что имена людей, которые подавали запрос на поездку за границу, вывешивали в витрине церкви, потому что те боялись однажды бесследно исчезнуть. – Она обернулась к нему. – Никто всерьез не ожидал, что может произойти что-то вроде воссоединения, – в этом вся и шутка, понимаешь? Несмотря на Горбачева в Москве, несмотря на гласность и перестройку, ни один человек не рассчитывал на это. Ни тайные службы, ни правительства, никто. Ни один ясновидящий не предсказывал этого, ни один компьютер не рассчитал этого, нет ни одного утопического рассказа, в котором автор осмелился бы описать воссоединение Германии и развал Варшавского пакта, да еще мирно и без кровопролития. И я утверждаю, что это было невозможно ни предугадать, ни заставить свершиться. Все с тем же успехом могло произойти иначе. Они могли начать стрелять девятого октября. Девятое ноября с тем же успехом могло стать началом третьей мировой войны. Все ходили по лезвию ножа. Нам просто повезло.

– Или так было предначертано.

– И по этому же предначертанию все временами случается иначе? Нет, спасибо. Какой мне прок от предначертанного, которое может означать с равным успехом и мою смерть? Я уж лучше скажу, что мне повезло, если повезет.

– Неужели все было действительно настолько опасно? Я и не помню.

– Об этом никогда особенно не говорили. Я исследовала данный вопрос; впоследствии это стало одной из моих первых работ во время учебы на историческом факультете. Не было ни единого военного плана на тот случай, если произойдет мирное восстание и после него правительство сдастся. Кроме того, вечером девятого ноября люди только потому массово устремились через границы, что неправильно поняли соответствующие заявления правительства: было предусмотрено не настоящее открытие границ, а всего лишь упрощение обработки туристических заявлений. А если бы хотя бы один пограничник выстрелил? – Она дала ему время подумать, наблюдая за ним, а когда заметила, что это произвело на него впечатление, добавила: – Для меня это означает, что все хитрые планы, расчеты вероятностей и анализы тенденций ничего особенного не значат. Что будет, то будет, и только по-настоящему важные события в этом веке произошли неожиданно. И если сегодня посмотреть на старые прогнозы, которым лет пятьдесят и больше, то становится просто смешно: почти ничего не случилось так, как было предсказано. – Она накрыла его руку ладонью. – Поэтому я тебе говорю: все это мистификация. Пророчество – это мистификация. Люди, утратившие будущее, – мистификация.

– А то, что мне принадлежит половина планеты? Это тоже мистификация?

Урсула зажмурилась.

– Ты вынужден бежать от собственных телохранителей, словно вор. Как бы ты