История Франции - Марк Ферро

прямой и не всегда удачной борьбы против Кастилии и мавров, французская экспансия после 1871 г. также была нацелена на то, чтобы забыть и стереть из памяти поражение под Седаном, провал европейской политики Наполеона III и утрату Эльзаса и Лотарингии. Это ярко выразилось в словах Клемансо, адресованных Жюлю Ферри, стороннику завоевания Туниса и Индокитая: «Я потерял двух детей, а вы мне предлагаете двух слуг».

Другая черта, свойственная империализму, — жажда новых территорий, наиболее явным воплощением которой стал раздел Черной Африки в 1885–1890 гг., эта «гонка с препятствиями», — также проявилась задолго до наступления эры, названной империализмом. Так, чтобы оправдать увеличение масштабов завоеваний в Канаде, Самюэль де Шамплен в 1615 г. писал Марии Медичи: «Если там не утвердимся мы, там утвердятся англичане, т. е. протестанты». И точно так же в обоих случаях находятся первопроходцы, которые открывают дорогу завоевателям, — в XVI в. такие, как Эсташ де Ла Фосс, в XIX в. такие, как Пьер Бразза.

Почему же тогда современники пришли к заключению, что в европейской экспансии началась новая эра? Во-первых, в это время просыпается осознанное стремление к экспансии, тогда как прежде последняя зачастую осуществлялась в силу обстоятельств. Случай с Алжиром следует рассматривать как нечто среднее между старой и новой ситуациями. В новых колониях охотно селят мятежников, политических заключенных или каторжников, в частности в Алжире, Новой Каледонии, Гвиане, — в этом Франция подражала Португалии (Ангола) и Англии (Австралия). С этими завоеваниями прочно связаны два института — военно-морской флот в Кохинхине и сухопутная армия в Алжире. «В то самое время, как происходит колониализация части армии, осуществляется частичная милитаризация колониальной идеи в общественном сознании», — пишет историк Рауль Жирарде. С другой стороны, по сравнению со Старым порядком происходит изменение идейных обоснований колонизаторов: для Республики, ставшей светской, христианизация отныне отождествляется с процессом цивилизации.

Но главное состоит в том, что на первый план в определении целей новой экспансии выдвигаются материальные соображения. Они были провозглашены Жюлем Ферри в период завоевания Тонкина (Северного Вьетнама). «Колониальная политика — это дочь политики индустриальной. Для богатых государств вывоз товаров является решающим фактором процветания… Если бы было возможно установить между производящими нациями нечто вроде разделения промышленного труда. Европа могла бы не искать места сбыта своей продукции вне своих границ. Но все хотят прясть, отливать металл, перегонять напитки, производить и экспортировать сахар». Заморская экспансия необходима, чтобы располагать дешевым — благодаря ручному производству — сырьем и рынками. «С другой стороны, — объясняет Ферри, — расы, стоящие на высшей ступени развития, должны исполнить свой долг перед расами, стоящими на низшей ступени, пока не вступившими на путь прогресса». Остается еще националистический довод: если мы откажемся от колониальных предприятий, наше место займут Германия или Испания. Политика «родного очага» лишь открывает путь к «упадку». «Блистать, бездействуя, — значит отрекаться от власти», — считает Жюль Ферри.

Народная поддержка экспансии составляет одну из специфических черт эпохи империализма — связана ли она с оживлением франко-английских противоречий (инцидент в Фашоде в 1901 г.) или с ростом страха перед Германией и ненавистью к ней (марокканский кризис 1911 г.). Однако первостепенной характеристикой является связь между экспансией и финансовым капиталом. Она бросается в глаза в Тунисе, в Марокко, в Индокитае. Она также может сопровождаться проникновением без территориальных захватов, каким было для Франции — но также для Германии и Великобритании — проникновение в Османскую империю, в Китай, а также в Россию. Именно финансовая верхушка правит бал при аннексии Туниса или в Египте во время кризиса 1882 г.

Еще одно различие между колониальной экспансией и империализмом состоит в том, что промышленная революция дает последнему такие средства, которые изменяют его природу.

Экспансия первого типа не намного отличалась от колонизации былых времен (тюркской, арабской или римской) в том смысле, что экономический и культурный разрыв между колонизаторами и колонизуемыми был относительно небольшим. Но со временем он значительно увеличился. По подсчетам историка-экономиста Поля Бэроша, коэффициент разрыва в середине XIX в., т. е. в начале «империалистической» эры, составлял 1,9, в 1914 г. — 3,4, около 1950 г. — 5,2. Понятно, что в представленном балансе учитываются также плоды цивилизации, полученные колонизованным населением: школы, больницы, дороги, плотины, — однако относительное отставание все равно углублялось.

Добавим, что углубление разрыва в уровне жизни не прекратилось с концом колониальных времен: причиной этого стали воздействие на бывшие колонии экономического неоколониализма, отрицательные результаты обретения независимости, зачастую ограниченного сменой суверенитета, и, наконец, воздействие глобализации.

Алжир: «Здесь не сражаются, здесь сжигают» (маршал Бюжо)

Если завоевание Алжира отвечало политическим целям Карла Х, к которым добавлялись экономические соображения, в частности интересы тысяч марсельцев, то колонизация этой страны представляла собой экспансию старинного, если можно так выразиться — доимпериалистического типа. Однако вскоре характер французского господства изменился, в той мере, в какой Алжир вскоре стал местом монопольного вложения французских капиталов — частных, но с государственными гарантиями получения прибыли. Именно этим можно было поколебать широко распространенное мнение, что колониальная экспансия представляет бездонную бочку, лишь поглощающую вложения. И действительно, хотя колонии дорого обходились государству, они давали значительную прибыль частным компаниям в метрополии.

С другой стороны, эти расходы способствовали обогащению тех граждан, которые стали колонистами и которые прежде, живя в метрополии, не обладали подобными преимуществами.

Политика сохранения Алжира в доиндустриальном состоянии обеспечивала капиталам, вложенным в промышленность метрополии, надежные каналы сбыта, гарантированные господствовавшим в алжирских «департаментах» протекционизмом.

Завоевание произошло благодаря новой породе завоевателей, которые, мало напоминая прежних людей шпаги, желали видеть себя исполнителями великого замысла. Им ничего не стоило перерезать все население целиком или сжечь его заживо — как поступал в Алжире Бюжо или в начале своей карьеры Галлиени, — такие действия представляли собой в их глазах всего лишь необходимое средство осуществления «цивилизаторской миссии», пришедшей на смену христианизации, дорогой сердцам завоевателей прошлых столетий. Как позднее офицеры Пьер Бразза, Юбер Лиоте, Франуса Лаперинн, они составляли разновидность интеллигенции, подобной русским революционерам, — исключением были разве что Луи Федерб в Сенегале и Огюст Пави в Индокитае. Все они писали книги или памфлеты, а генерал Сент-Арно в Алжире между