Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов

его!

Розовощекое лицо парнишки плывет и тает, будто дымка.

Она родилась обещанной ему и никому иному, прожила с этим знанием почти восемнадцать лет и покинула дом, чтобы стать его навеки. Договор, с большим трудом заключенный ее семьей, служивший предметом их великой гордости и поводом для всех возложенных на Аду надежд. Он руководил всей ее жизнью: предписывал, как должно ее воспитывать, когда сама она еще даже не понимала этого, следом как самой ей следует жить каждый свой день, как вести себя, как выглядеть, к кому из двух богов пойти в услужение и многое другое...

И, чтобы раз и навсегда разрушить все это многолетнее сооружение, ей понадобились всего пара секунд и четыре слова.

***

Аде кажется, что все это происходит совсем не с ней. Слишком быстро, слишком нереально.

Все люди, прежде окружавшие ее с трех сторон, вдруг исчезают из виду, а на их месте, куда ни посмотри, оказываются вооруженные луками рыцари. Она не может различить ни одного знакомого лица возле себя, только смутно вспоминает Ричарда, попытавшегося прорваться следом за ней, но без всякого почтения к благородному происхождению оставленного снаружи кассаторского круга. Нигде не видно даже Коннора, только хромой жрец, вблизи оказывающийся по-воински широкоплечим и высоким, вдруг оказывается прямо перед ней. Он оборачивается и заговорщицки шепчет, с явным восторгом от происходящего и предвкушением грядущего:

— Мои поздравления, юная мона.

Ада отнюдь не сразу понимает, с чем именно ее поздравляют.

Толпа снаружи ее живого щита кипит, лишенная долгожданного зрелища, и пытается было потечь с площади вслед за процессией, напрочь позабыв об истекающем рыночном времени. Разом с нескольких сторон доносятся шипение клинков и повышенные голоса, когда непрошеных зрителей отгоняют с дороги. Высокий шпиль уже где-то так близко, что его не увидеть, пока не задерешь голову.

Ада прикрывает глаза, перед которыми уже начинают свою пляску темные точки, а когда находит силы разомкнуть веки, видит перед собой и огромные резные ворота храма. Кто-то крепко держит ее под руку — Ада не может вспомнить, когда именно ее схватили — и чуть встряхивает.

— Ты не падай… Хотя бы пока, — с деланной беззаботностью, сквозь которую без труда сквозила тревога, просит ее та самая разноглазая девушка. Ее пальцы сжимают предплечье Ады чуть сильнее, грозясь оставить на нем пару синяков. — В порядке? Я решила, ты в обморок заваливаешься. Ну, как настоящая служительница Тары из благородных.

У нее нет сил возмутиться в ответ или, по уже выработавшейся привычке, сообщить, что она всего лишь служанка. К горлу подступает нервная тошнота, когда все происходящее вновь обретает четкость и краски, становится одной отчетливой и недвусмысленной картиной. Пропахший благовониями зал, разделенный на две выкрашенные разными цветами половины, в дальнем его конце — огромное витражное окно, изображающее все тот же перевернутый треугольник. В верхних его углах стоят двое. Мужчина и женщина. Воин и его хранительница, бледными тенями которых и должно было становиться всем служителям. Внизу почерневшая вершина теряется в языках стеклянного пламени. Павший бог, в одиночку не совладавший с доверенным ему могуществом и, обезумев, погрузивший былой дом человечества в ужас и хаос.

Некстати Аде думается, не из символики ли Троебожия одолжила свою метку Триада, едва ли состоящая из богобоязненных людей, а не иноверцев и богохульников.

Ровно под изображениями своих богов стоят и они, их земные голоса, — каждый на своей половине храма. Уже знакомый Аде жрец и будто легкое облако выплывшая из закрытых для посторонних помещений женщина. Одета она зеркально противоположно мужчине: в длинное и безупречно белое платье, поверх которого та же накидка, что и у него, но черного цвета, на ее шее поблескивает тот же золотой треугольник, что и у жреца. Знак высших жрецов храма, единственное украшение, что могли когда-либо надеть на себя те, кто оставил мирскую жизнь.

Шепотом жрицу посвящают в курс дела, пока ее глаза, удивленные и растерянные, смотрят только на Аду.

— Мессир! — слышит она за своей спиной. — Вы не можете сюда войти! Это запрещено!

— Я не помню такой песни в “Писании Трех”, — огрызается Блез, — есть оно у вас здесь? Давай-ка может вместе там поищем? Или просто дашь мне пройти, а?

— Вы не можете пройти… мессир. Это священное место, не для иноверцев…

— Блез, не надо. Прошу…

У Ады сжимается горло, когда она слышит голос подоспевшего Ричарда, но сил обернуться к нему она не находит. Голос кажется ей спокойным, сдержанным. Она не хочет ломать себе иллюзию, заботливо созданную им, посмотреть в его глаза и увидеть совсем не то. Лучше она будет думать, что излишняя тихость его голоса ей лишь послышалась, эгоистично позволит себе не обращать внимания на других хотя бы сейчас, чтобы держаться самой. Он хочет казаться ей сильным, лучше и она сделает то же, вместо выискивания его слабости и раскрытия собственной.

— Конечно, сир. Пес с радостью подождет имперских господ за порогом.

— Я не то…

— Иди давай, пока они не передумали его отпускать. Ты уж только дверь до конца не закрывай, будь добр. Дай хоть одним глазом посмотреть.

Ада слышит торопливые шаги. Нервные. За проведенное вместе время она научилась разбираться в его походках.

Она все еще не смотрит ни на рыцаря, ни на кого-то другого вокруг себя, только на носки собственных сапог. Все в подсохших брызгах мокрой грязи. Какой позор, именно сейчас…

Разноглазая девушка не позволяет себе вместе с Адой зайти на белую половину Тары, равно как и Ричард. Она остается здесь как никогда одинокая, наедине с несколькими тихими жрицами, призванными помогать с церемонией. И пусть от остальных собравшихся, стоящих на черной половине, ее ничто не отделяет, Аде кажется, будто между ними непреодолимая стена. Как бы сильно хотелось ей перебраться через нее, но крепкие невидимые цепи всю жизнь держали слишком надежно, не оставляли ни единого шанса на побег. Сейчас же они и вовсе грозились подняться выше, обвить и сжать ее горло, а она сама шла им навстречу, хоть и убеждала себя в обратном. Она могла сбежать от семьи и одного мужчины, но от своей судьбы — нет. Похоже, и вправду боги распорядились ее жизнью задолго до рождения, ведь не зря еще в материнской утробе она уже была обещана отцом в жены знатному младенцу. На что только она, крохотный и никчемный в масштабах целого мира человек, надеялась, пытаясь спорить с ними?

Девушки шуршат своими белоснежными платьями и осторожно, словно зная о ее богохульных помыслах и боясь коснуться, подводят ее к сошедшим вниз по лестнице верховным жрецам. К самому