Утраченные звезды - Степан Янченко

— Мне, господин директор, польстило то, что вы меня помните как рабочего уже негосударственного завода и что есть такой безработный Золотарев Петр. А теперь насчет того, почему я в составе делегации. Потому, что, перестав быть рабочим бывшего своего завода, я все же остаюсь безработным вашего завода, а не безработным вообще, стало быть, я как безработный — ваше произведение, то есть ваших дел рукотворных. А второе, я являюсь держателем акций ОАО Станкомашстрой и по Уставу обязан, а не только имею право, обсуждать дела в акционерном обществе. Ваш завод-то превратился в общество. Вот безработные и уполномочили меня обсудить с вами, что вы надумали делать с нашей больницей. И другое я вам, господин директор, скажу, коль мне пришлось с вами встретиться для чистосердечного разговора. Я в этом кабинете, может, сто или двести раз бывал и меня никто и никогда не про-ты-кал. Правда, тогда кабинет был в ином виде, ну, все равно в этом служебном месте мне никто не тыкал. Так что прошу это иметь в виду, ибо я имею тоже человеческое достоинство и, может, не меньшее вашего.

Петр говорил с убедительным спокойствием, чем, собственно, и заставил директора выслушивать его молча. Кончив говорить, Петр положил обе руки на стол в выжидательной позе.

Все предполагали, что после последних слов Петра последует директорский взрыв. Но директор, к удивлению, не принял дерзкого все же вызова Золотарева, сохранил внешнее спокойствие, лишь только саркастически скривил тонкие губы и, уж как-то соглашательски, проговорил:

— Я прошу извинения у вас, Петр Агеевич, я думал, что разговор у нас пойдет на товарищеской основе… А что я могу надумать с больницей? Завод не имеет средств на ее содержание, тут вы хоть растяните меня на этом вот столе, ничего из меня не вытяните. Завод находится на грани банкротства.

— А вы сколько миллионов отвалили сыну и дочерям для предбанкротных магазинов? — спросил молодой рабочий с заметной издевкой в голосе и с саркастической улыбкой, игравшей в его смелых, острых зеленовато-серых, как у кота, глазах, и добавил: — Вот и отдали бы те миллионы на больницу.

Скулы на директорском лице мгновенно зарделись, знать, в чувствительное место укололи слова молодого рабочего. О директорских магазинах и их содержании за счет завода знал весь город, здесь, если по-честному, ничего нельзя было возразить. Но их финансовое состояние хранилось в тайне, и директор перед понимающими людьми косвенно сейчас сам себя в этом разоблачил, когда в заметном сдержанном тоне как-то очень уж по-детски спросил:

— Это кто же дал вам такие сведения о моих магазинах?

— Да уж есть такой человек, — смеясь, отвечал рабочий.

— Значит, завтра же этот человек будет выставлен за дверь за распространение лживых слухов. А вслед за ним и вы, молодой человек, — за ворота.

— Да, это у вас не заржавеет, не то, что бездействующие станки в цехах. Но давно ведь известно, что правду от людей не спрячешь, в каком секрете ее ни держите, а живете вы неправдой. Но ложь, она, проказница, тоже наружу так и прет, хоть вы тщитесь сделать ее правдой. И это не удивительно, так как такова ваша природа капиталистическая, — продолжал, рабочий с победной улыбкой. Он давно искал момента, чтобы с близкого расстояния, глядя глаза в глаза, сказать директору, что он о нем думает.

Дело вдруг оборачивалось так, что грозило сорвать не начавшиеся переговоры. Было видно, что директор начинал закипать. Для спасения переговоров или для доведения их до логического конца должен был вступить в свою роль Полехин. Он поднял руку, как бы останавливая неправильное направление разговора, и спокойно сказал:

— Внимание, товарищи, мы собрались сюда не для того, чтобы пикироваться с Леонтием Васильевичем, оставим это для другого случая и времени. Давайте, Леонтий Васильевич, проясним все-таки, как будет дальше с судьбой больницы? Если вы ее оставляете за заводом, то ищите источники финансирования, если таких источников нет для нормального содержания больницы, то передайте ее городу, который согласен ее принять, как это вы сделали с жилфондом и детсадами. Дайте на этот вопрос нам вразумительный ответ, и мы уйдем.

Этих прямых вопросов, да еще от мудрого Полехина директор опасался больше всего, так как они не только припирали его к стене, но и разоблачали тайный его замысел.

Он понял, что перед Полехиным как-нибудь заговорить рабочих ему не удастся, его план заполучить весь комплекс зданий больницы в личную собственность лопается, как мыльный пузырь. Вечно этот Полехин маячит на его пути живым укором и своим рентгеновским лучом мудрости прожигает его насквозь, какие бы он хитросплетения ни изобретал. От Полехина у него не получается никаких тайн, в том числе и задуманный вариант с больницей, похоже, он раскусил. Вообще, Полехин всю жизнь водит его на коротком поводке.

А тянется это со студенческих лет. Еще тогда ленивый и неспособный Леонтий ухитрялся на экзаменах прокатиться по-землячески за счет простодушного и покладистого Полехина. Вместе с тем студент Маршенин так куролесил и так нагло безобразничал, что все это грозило ему не только исключением из института, но и судом, от чего его спасал Полехин. За все это Маршенин дал клятву Полехину всю жизнь оставаться обязанным ему. Полехин однако, никогда не требовал от Маршенина ни дружбы, ни верности клятве.

На заводе, куда Маршенин приплелся вслед за Полехиным, неожиданно, проявил такую изворотливость в приемах подхалимства, тонкого карьеризма и хитроумных махинаций, что стал головокружительно взлетать на административных лестницах со ступеньки на ступеньку. Тут как раз и подоспело частнособственническое разграбление государственной, социалистической собственности, стремления и ловкость к чему в Маршенине, казалось, была заложена генетически.

Разграбление народного достояния сопровождалось многочисленным клятвоотступничеством и предательством интересов и идеалов людей труда. Это поощряло и подбадривало Маршенина на фальшь и ложь, благодаря чему в процессе перестройки, а затем приватизации он от председателя внутризаводского кооператива взлетел аж до высоты генерального директора объединения Станкомашстроя. По ходу своего возвышения и обогащения он прихватил себе больше половины заводских ваучеров, а затем и акций объединения, стал хозяином мощного предприятия, за три-четыре года разорив его больше чем на половину, если считать по числу работающих, а по производственной мощности почти на две трети.

Но за все прошедшее время, как ни странно, Маршенин не нарушил своей клятвы перед Полехиным, а, став генеральным директором, предложил директорское место и несколько высоких инженерных должностей. Но Полехин принципиально отказался от всех должностей, попросил лишь оставить его на месте мастера цеха. А однажды, когда Полехин отказался от очередного предложения занять более престижное место, Маршенин спросил:

— Слушай, Мартын Григорьевич, почему ты отказываешься от моих предложений на повышение, на занятие более руководящих мест?

— Из принципа, — отвечал Полехин.

— Потому, что эти предложения исходят от меня, Маршенина, когда-то безалаберного студента? — нахмурился Маршенин, но это была наигранная нахмуренность: принципиальность Полехина его не задевала,

— Не то слово — безалаберного… Но, если хочешь, — да, - не покривил совестью Полехин.

— Но ведь меня с тобой связывает моя студенческая клятва, — с какой-то похвальбой, улыбаясь, прикоснулся к прошлому Маршенин.

— Единственное, что в тебе ценю, — тоже улыбнулся Полехин.

— А все остальное во мне — плохое? — домогался Маршенин, задетый за тайные струны, к которым он сам опасался прикасаться, боясь изобличения лживых звуков своей души.

— Зачем же? Есть в тебе нечто последовательное, — искренне отметил Полехин, пронзительно вглядываясь в лицо директора.

— Интересно, в чем это выражается? — уже с наигранным любопытством спросил Маршенин — для него теперь мнение бывшего духовного наставника и поводыря не имело значения, но отказаться от своей клятвы и от своего нравственного, как он считал, долга перед Полехиным он не мог.

— Это выражается в твоей родовой наклонности к стяжательству. Этим ты самоизобличался еще в студенческие годы.

— Не тем ли, что иногда просил тебя выручить с зачетом или экзаменом? — с каким-то удовольствием рассмеялся Маршенин. — Так это была и есть традиция студенческого сообщества.

— Нет, выручить тебя — это была моя добрая воля, не захотел бы — не сдавал бы за тебя экзамены, — улыбнулся и Полехин своим студенческим шалостям. — Я о другом: таким образом, ты уклонялся от расчета с преподавателями. Они работали, старались для нас, делились с нами своими знаниями и ждали от нас вознаграждений в виде демонстрации полученных нами от них знаний на экзаменах. А ты уклонялся от подношений таких вознаграждений людям, которые старались для тебя.