История Франции - Марк Ферро

1789 г. во Франции. Авторы «Опасных связей», «Женитьбы Фигаро» и «Поля и Виргинии», пережившие революцию, не создали больше ничего выдающегося.

Они остались без своей публики…

Одни эмигрировали, как Жозеф де Местр или мадам де Сталь. Другие писали сами для себя. Рассказы «Оберманн» Сенанкура и «Рене» Шатоб-риана — это монологи одиночества.

Космополиты, вопреки своим собственным взглядам, иногда обнаруживали за границей, как пробуждаются национальности. Жозеф де Местр свидетельствует: «В своей жизни я видел французов, итальянцев, русских; благодаря Монтескьё я знаю даже, что можно быть персом. Что же касается человека, то я заявляю, что никогда не встречал его в своей жизни. Мне неизвестно, существует ли он». Так эти эмигранты, все благородного происхождения, реагировали на универсализм Просвещения и, будучи предвестниками романтизма, изыскивали для каждой нации ее характерные черты. Но это также порождало иную форму реакции, которая обращалась к прошлому, тогда как люди Просвещения во имя прогресса смотрели в будущее.

Из этих внутренних эмигрантов именно мелкопоместный дворянин Шатобриан сумел позднее найти свое место возле императора. Мечтая быть «Наполеоном кое в чем», он сумел уловить дух времени, проникнуться верой и возвестить возвращение к религии. Его «Гений христианства» (1802) стал манифестом тех, кто не был согласен с духом Просвещения. Получив официальную поддержку, это произведение имело сильный резонанс. Оно прославляло не столько учение христианства, сколько его свершения и благотворное влияние, не столько его догму, сколько его труды и дни. Доказательство совершенства, истинности и необходимости христианской религии было не новой апологетикой, а новым способом тронуть читателя. «Не в листве деревьев и не у источников является истина во всей своей силе; ее надобно видеть в тени тюремных стен и в потоках крови и слез. Религия становится Божественной, когда в глубине подземелья, в тишине и во мраке гробниц пастырь, коему угрожает опасность, перед немногими учениками отправляет при свете лампы таинство преследуемого Бога».

Будучи мальтузианцем[125], настроенным враждебно к промышленности, Шатобриан боялся, что с демографическим ростом «эта земля будет постоянно уменьшаться, а непрестанно усиливающиеся мучения, вытекающие из этого, приведут рано или поздно к страшнейшим революциям». Обращение к прошлому, «столь очерненному», напоминает, что христианство сумело отождествиться с благородством, которое впоследствии исчезло. «Возможно, скажут, что причин, породивших монашескую жизнь, более средь нас не существует, монастыри сделались бесполезными прибежищами бесполезных людей. И когда же исчезли эти причины? Разве уже не осталось сирот, калек, путников, бедняков, несчастных?.Как прекрасны были эти монашеские дома, где можно было найти надежное убежище от ударов судьбы и неистовств собственного сердца. Поистине варварской является политика, обрекающая несчастных жить в гуще этого мира».

«Гений христианства» представлял собою политический манифест первых романтиков, «битва за “Эрнани”»[126] стала их Аустерлицем. «Быть Шатобрианом или не быть ничем», — говорил юный Виктор Гюго. То, что воплощал его старший собрат, — новую философию Истории, сам Гюго желал изобразить художественными средствами. Битве было суждено разразиться в театре, на единственной сцене, которая собирала обширную публику. Так же как Вальтер Скотт и Оссиан (псевдоним Джеймса Макферсона) вдохновили французских романтиков, постановка Шекспира в 1827 г. явилась подлинным потрясением. Это потрясение породило новую драму; перед Шекспиром Стендаль, подобно Александру Дюма, почтительно снял шляпу. «Я признал, что Шекспир был столь же драматичен, как Корнель, столь же комичен, как Мольер, столь же оригинален, как Кальдерон, столь же философичен, как Гёте, столь же страстен, как Шиллер. Он был человеком, создавшим больше, чем кто-либо другой после Бога». Виктор Гюго, признанный глава романтического сообщества, писал в предисловии к своей пьесе «Кромвель», что драма упраздняет произвольное разделение жанров, предоставляя им полную свободу; она показывает человека во всей его сложности; таковы герои, которых выводит на сцену Дюма в «Антонии» и Гюго в «Эрнани».

В «битве за “Эрнани”», в которой в 1830 г. сшиблись классики и романтики, «доходило до рукоприкладства, — вспоминал поэт Теофиль Готье. — Были налицо две системы, две партии, две армии и даже две цивилизации — это сказано не слишком сильно, — которые всеми фибрами души ненавидели друг друга… жаждая только битвы». Одно поколение, молодое поколение 1820–1830 гг., против другого, старшего.

Сражение в сфере культуры было также сражением в сфере политики — несколько месяцев спустя, когда Три славных дня закончились свержением Карла X, Огюст Бланки, революционер, восклицал: «Получили, романтики?»

Однако после 1830 г. уже романтики, вытеснившие сторонников классики, были в моде. Этим они часто были обязаны своему стилю, например ритмической прозе, порывавшей с прозой своих предшественников. Нередко в литературе и изобразительном искусстве именно такой разрыв способствует передаче идейной эстафеты. После романтического прорыва в литературе нечто подобное произошло в кинематографе с приходом «новой волны».

После 1830 г. глашатаи романтизма перенесли свое стремление к переменам из области литературы в область политики. Ни в чем не отрекаясь от своих религиозных убеждений, они чувствовали в себе миссионерское призвание служить обездоленным. Ламартин, Жорж Санд, Гюго обратились к социальным проблемам или поддерживали, подобно Байрону, подъем национально-освободительной борьбы в других странах.

А вскоре все они приняли участие в политической авантюре. В 1848 г. они оказались в гуще борьбы, но на этот раз — на стороне революционеров.

1848 ГОД: ВЗЛЕТ И КРАХ РОМАНТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

«Первая республика дала нам землю, Вторая — избирательное право, а Третья — знание» — в этой краткой формулировке Жюля Ферри, прозвучавшей спустя сорок лет после революции 1848 г., не учитывался след, которыйона оставила в памяти французов, воплотивших в жизнь ее идеи значительно позже, уже при Третьей республике.

Революция 1848 г. в первую очередь была порывом к справедливости, свободе, демократии. Конечно, она являлась восстанием против режима Луи Филиппа, который сначала заигрывал с либералами, чтобы взять в руки власть, а потом проявил свой авторитарный характер. На демонстрациях 1848 г. вновь звучали требования, повторявшие обещания, которые не были сдержаны после 1792 и 1830 гг. Однако непосредственно после запрещения банкетной кампании за предоставление более широких политических свобод, что в конечном счете привело к отречению монарха, энтузиазм участников демонстрации 24 февраля ясно указывал на перемены в ожиданиях. Они шли