История Франции - Марк Ферро

И в самом деле, еще никогда предприниматели и буржуазия не были так богаты; железные дороги и государственные займы давали самым зажиточным возможность еще больше обогатиться. Кроме того, режим завершил (или почти завершил) завоевание Алжира, а Гизо распространил на всю страну систему начального образования. Оно не было ни бесплатным, ни обязательным, однако для детей неимущих все же предполагалась бесплатность.

В данном контексте растущая нищета рабочих, казалось бы, не тревожила никого. Общественное мнение только начинали волновать разоблачения, содержавшиеся в докладе Виллерме о детском труде[122].

Картина условий жизни на фабриках или в шахтах затрагивала общество вовсе не так сильно, как это будет позднее.

Экономический кризис 1846–1847 гг. дал оппозиции тот толчок, в котором она нуждалась; при отсутствии всеобщего избирательного права она выступила с требованием расширения круга избирателей.

Начало кризису положили неурожай и наводнения, опустошившие области Луары и Роны, затем последовали голодные бунты, в промышленных районах севера Франции и в Нормандии свирепствовала безработица… Оппозиция, которая могла критиковать власти только через прессу, теряла терпение. В конце концов Гизо запретил банкетную кампанию в пользу политических реформ, целью которых было обеспечение более реального участия депутатов во власти. На бульваре Капуцинов произошел кровавый инцидент, и разразилась Февральская революция 1848 г.

Что же касается Луи Филиппа, которому довольно долго удавалось ловко вести дела, то первоначальные успехи сделали его авторитарным и крайне самоуверенным — он перестал прислушиваться к критике и советам тех, кто следил за ситуацией в стране. «Но у него недостало сил принять мужественное решение». И он отрекся.

КЛАССОВАЯ БОРЬБА ОБЪЯВЛЕНА

1831 год: восстание лионских ткачей

Еще до того, как Карл Маркс дал ей определение, а Парижская коммуна стала ее воплощением, лионские ткачи в 1831 г. оказались первыми, кто поднял знамя классовой борьбы: «Жить, работая, или умереть, сражаясь!» Разумеется, романтическая и социалистическая мысль первой половины XIX столетия хорошо почувствовали важность и значение этого восстания. Но впоследствии его след несколько стерся. Так, в «Истории Франции», написанной советскими учеными в 1973 г., Парижской коммуне посвящено шестьдесят три страницы, тогда как лионским ткачам менее двух.

Рабочие шелкоткацких предприятий зарабатывали в 1815 г. сто су в день; в 1830 г. вследствие конкуренции и кризиса они получали не более восемнадцати — это означало нищету. При посредничестве префекта некоторые хозяева согласились подписать договор о минимальной оплате труда. Но остальные отказались. Ликование рабочих сменяется их гневом, забастовками, стычками. Спустившись с холма Круа-Русс, рабочие заняли Лион. Правительство Жана Казимир-Перье видело в них мятежников, и на ткачей были обрушены ужасные репрессии, тарифы упразднены, а префект смещен.

Затем правительство ускорило в городе фортификационные работы. Вскоре Лион оказывается в кольце укреплений: форт Ламот, форт Монтесюи, форт Сент-Ирене.

Лучшей обороны города от врага нельзя было придумать. «Итак, пушки, чтобы предотвратить неприятные последствия конкуренции. бедно вооруженные солдаты, чтобы сражаться против безоружных бедняков. Министры, депутаты, пэры Франции, похоже, не нашли лучших средств управления», — писал Луи Блан.

Благородство и бескорыстие, проявленные восставшими рабочими, поразили и восхитили современников, в том числе тех, кому пришлось осуществлять репрессивные меры. Одним из них был, например, Ламартин, писавший: «Город взяли штурмом сорок тысяч рабочих, но, победив, они вели себя подобно семинаристам». Двадцать девятого ноября 1831 г. он писал своей лионской подруге Марселине Деборд-Вальмор: «Взгляды прикованы к Лиону. Сочувствие, которое вы проявляете ко всему человечеству, в этот момент должно было иметь источником жалость. Сколько невинных погибших. Вокруг поступает столько заказов на траурные одежды, что мы падаем к коленям жертв — в изумлении, что сами не носим траур. В этом громадном восстании политика не играла никакой роли. Это голодный бунт. Женщины кричали, бросаясь к военным: “Убейте всех нас, мы больше не будем голодать.” Раздались два или три возгласа “Да здравствует Республика!”, но рабочие и народ ответили: “Нет, мы сражаемся за хлеб и работу”. Мы ожидали грабежей и поджогов в случае их победы. Ничего подобного. Ни одного хладнокровного преступления после борьбы. Триста солдат погибли. Рона стала красной. Эта бедная [Национальная] гвардия отказалась стрелять первой по рабочим, которые всего лишь требовали работы. Десять или двадцать неблагоразумных гвардейцев все же открыли огонь. Тогда все смешалось и сбилось в кучу: женщины, дети и народ, шедший рядом с рабочими, храбрость которых была тем более невиданной, что они, шедшие в лохмотьях, были измучены голодом».

Ламартин комментирует: «Все чувствуют, инстинктивно, что социальный вопрос более не окрашен в цвета какого-либо знамени». Он скорее обвиняет буржуазную Национальную гвардию, в которую входит сам и которая «при первом же бунте заменяет собой закон».

В 1848 г. Ламартин будет взвешивать значение событий, но в 1831-м он искренне страдает и возвращается к себе на родину в Мильи в полной растерянности. Другие романтики анализируют, не поддаваясь чувствам. «Итак, — пишет Марк Жирарден, — судьбами современного мира правят превратности торговли. Варвары, угрожающие обществу, более не живут на Кавказе или в степях Татарии: они обитают в пригородах наших фабричных городов. У нашего общества есть собственная язва — это его рабочие. Удалите торговлю, и наше общество умрет. Увеличьте ее, и вы увеличите пролетарское население, которое от малейшего несчастья может остаться без средств к существованию». Шатобриан видит в этом еще более глубокий политический урок. «Это сословие [рабочих] предвещает собой конец одного общества и рождение другого… Королевская власть и аристократия гибнут. Грядущее наступление на собственность является фактом, который имеет непосредственное отношение к французскому обществу.

Иными словами, иерархию чинов сменяет иерархия богатств. Промышленная собственность уже сейчас поставлена под вопрос, завтра под вопрос будет поставлена собственность вообще». В 1840 г. Пьер Прудон пишет: «Собственность — это зло». Меттерних, гарант европейского порядка, в 1831 г. рассуждает: «В Германии мы пока еще имеем дело с оживленными выступлениями среднего класса против трона и высших классов; во Франции, где эти