История Франции - Марк Ферро

уже отказался присягнуть ей в 1814 г. по причине содержавшихся в ней уступок парламентариям. Призвание королем этого ультрароялиста среди ультрароялистов, члена Конгрегации Ватикана, который совершенно не представлял себе состояние общественного мнения, взгляды тех, кто пережил революционную и наполеоновскую эпоху, — вот что привело к образованию открыто республиканской партии, вступившей в союз с теми, кто находил необходимым смену династии. Среди первых были Ипполит Карно, Луи Антуан Гарнье-Пажес, Жан Батист Кавеньяк, в большей или меньшей степени связанные с тайными обществами, среди вторых — Лаффит, Талейран и историк Адольф Тьер, известный тем, что прославлял Французскую революцию, а также журналисты «Национальной газеты». Человеком, привлекавшим их внимание, был герцог Орлеанский, Луи Филипп.

Пишущие о Революции часто обращаются к наблюдению Ленина, который отмечал, что бездарная политика правящих кругов может развязать революцию без каких-либо усилий со стороны революционеров. Это верно для 1830 г.: когда после выборов число депутатов-оппозиционеров возросло с 221 до 274 человек, Полиньяк и Карл Х решили объявить выборы недействительными. «Лучше сесть на лошадь, чем в телегу», — говорил король. Они приняли решение вводить и изменять законы ордонансами: ограничить свободу печати, изменить избирательный закон исключительно в пользу землевладельцев, распустить палату депутатов…

Однако, плохо представляя себе настроения и возможные реакции в стране (но при этом оставаясь уверенными в законности всех своих действий), они издавали эти ордонансы чуть ли не тайком, не в силах вообразить, какие это может иметь последствия. Военный министр находился в Алжире, заместителя государственного секретаря даже не предупредили; ничего не было предусмотрено на случай тревоги; военный комендант Парижа отбыл в свой родной департамент. Король отправился на охоту: была ли это хитрость или непонимание ситуации?

Журналисты отреагировали сразу; им не давали работать, и Тьер первым выступил со смелым протестом. «Если за эту статью нужно платить головой, — говорит он, — вот моя!». Затем поднялись парижские буржуа, утратившие право голоса, — и вскоре столица покрылась баррикадами. В течение трех дней — «трех славных дней» — в городе шли бои, однако маршал Мармон так же боялся летящей с крыш черепицы и измены своих войск, как и настоящего противоборства с восставшими. Двадцать девятого июля армия оставила Париж. Восставшие обрушили свой гнев на клерикальную партию, разгромили резиденцию епископа и новициат[121] иезуитов. Тридцатого числа был издан манифест, в котором герцог Орлеанский провозглашался кандидатом на престол, а Карл X принял решение отменить свои ордонансы. Но события уже шли своим чередом, и, когда герцог согласился стать наместником королевства, 2 августа Карл Х подписал отречение от престола и вскоре удалился в Англию.

Тьер и Лаффит составили в пользу герцога Орлеанского следующий текст: «Карл Х не может вернуться в Париж, он пролил народную кровь.

Республика приведет нас к ужасным раздорам: она поссорит нас с Европой. Герцог Орлеанский — это принц, преданный делу Революции. Он никогда не сражался против нас — герцог Орлеанский воевал при Жеммапе. Герцог Орлеанский шел в огонь под трехцветным флагом. Герцог Орлеанский — король-гражданин».

Все было сказано прекрасно — апелляция к истории служила гарантией. Однако ничего не говорилось о будущем — об организации системы власти, поскольку предполагалось, что король Луи Филипп примет условия Хартии… Разумеется, слова пугали: «Нам нужно республиканское дело и монархическое слово», — писал Викто Гюго. Приветствуя Луи Филиппа в парижской мэрии, Лафайет сказал: «Это лучшая из республик». «Республиканский поцелуй Лафайета сделал из него короля», — комментировал Шатобриан… Король-гражданин должен был попросту дать несколько обещаний. «Король царствует, но не правит», — объяснял Тьер.

Как работает эта формула, показал историк Пьер Розанваллон, а Бенжамен Констан уточнил ее содержание: «Монархия учреждается не для того, чтобы управлять, но чтобы препятствовать части тех, кто управляет, желать себе больше власти, чем требуется на деле для осуществления их миссии, с одной стороны; с другой же стороны, чтобы избавить других, которые не правят, от мысли овладеть властью насильственными или мятежными средствами».

Луи Филипп ограничился высказыванием, что он хотел бы изобрести политическую форму, которая бы ни была ни Старым порядком, ни революционной республикой. «Он не заинтересует, — вынес свой диагноз Луи Филиппу король Людовик XVIII, — искусного психолога по причине отсутствия великого характера, но я чувствую, как он подступает все ближе». Луи Филипп не переставал маневрировать между лидерами партии «движения» — Лаффитом, Одилоном Барро и Лафайетом, командующим Национальной гвардией, которому поначалу было вверено управление страной, а позднее лидерами более консервативной партии «сопротивления» — Гизо, Казимир-Перье; последние были еще более твердыми, чем первые, так что ему лучше всего удавалось противостоять легимистам, и в особенности республиканцам.

Наиболее недовольные воспользовались похоронами генерала-республиканца Ламарка, чтобы вступить в схватки с драгунами, начать строить баррикады — но, в конце концов, оказаться раздавленными в монастыре Сен-Мерри.

И вновь, в 1834 г., когда в Лионе взбунтовались ткачи, республиканцы пришли в Париже на помощь рабочим, поднявшимся против роспуска одного из обществ взаимопомощи, — и в ответ войска перебили обитателей целого дома на улице Транснонен. Вскоре было совершено покушение на короля, ему удалось спастись, но погибло 18 человек; последовали репрессивные законы о печати — творение Тьера, усилившие негодование республиканцев. Все это было ярко отображено в карикатурах Оноре Домье.

По существу, республиканцы считали, что их одурачили дважды. В 1830 г., когда, приняв активное участие в возбуждении революционных настроений, монарх сумел ловко присвоить власть, играя роль наследника Революции. И во второй раз, когда власть у них на глазах перешла от «движения» к «сопротивлению» и понемногу стала репрессивной. Вместе с тем республиканцы и либералы видели, как, к их разочарованию, глашатаи политического социализма добавляют собственное нетерпение. Кабе, Прудон, Луи Блан, а также Луи Наполеон Бонапарт провозглашали тогда, перед лицом надвигавшегося кризиса, право на труд — нечто, доселе неслыханное. Дошло до того, что состоявшая из буржуа парламентская оппозиция могла начать опасаться, что ее обойдет собственное радикальное крыло, в то время как Гизо и не пытался привлечь ее на свою сторону. Например, он проводил в парламент государственных чиновников — их там бывало до 184 из 459 депутатов, в особенности же он старался отвлечь от политики нотаблей, тогда как те, наоборот, стремились заниматься ею. «Обогащайтесь», — говорил он.