Чаки малыш - Борис Козлов

на кухню, наскоро соорудил сэндвич из попавшего под руку, потом в мятой джезве сварил себе кофе и уселся с дымящейся чашкой перед окном, поглядывая на лес и на озеро. Происходящее начинало тяготить его – действие пьесы явно провисало. “Где же ты, где? – подумал Чаковцев с нарастающим нетерпением. – Давай, выходи, пауза затянулась”.

Словно в ответ ему, глухо хлопнула дверца машины, залаяла собака. Чаковцев заставил себя медленно дожевать, выпил оставшийся кофе, уже не чувствуя вкуса. С веранды донеслись звуки шагов и неясный голос, рычание и возня – судя по всему, с давешними псами. Потом входная дверь открылась, впуская холод. Чаковцев поднялся. “Геннадий Сергеевич?” – странно знакомым голосом спросил вошедший, но явно не Лев.

“Да”, – откликнулся Чаковцев и вышел из кухни навстречу. В дверном проёме напротив стоял человек, одетый в точно такой же камуфляжный костюм, и глядел на него.

“Что за чёрт?” – только и сказал Чаковцев. “Здорово, Ганнибал, – ответил вошедший с усмешкой, – вот мы и встретились”.

Когда ему полегчало, когда немного отпустило, тот, второй, сказал сочувственно, разглядывая лужу на полу – пережеванный хлеб и кофе:

– Мда. Я рассчитывал на драматизм, но это, пожалуй, слишком. Пойду, поищу тряпку.

– Не нужно, я сам, – отозвался Чаковцев виновато, – прошу меня извинить.

Он прошел в ванную, стараясь не смотреть на собеседника, не умея даже определить его словом, назвать, – потрясение было слишком сильным. Вернулся с тряпкой, затер то, что недавно было его поздним завтраком.

– Послушай, – сказал второй, – хватит отворачиваться, этого не избежать – ни тебе, ни мне.

– Ладно, – ответил Чаковцев, – я попробую.

Он поднял лицо и в упор уставился на сидящего напротив, на свою точную, абсолютную копию.

– Это невозможно, – сказал он снова, в третий, кажется, раз.

– О, да. Мне тоже было непросто. С год поверить не мог.

– Послушайте, – начал было Чаковцев.

Второй рассмеялся:

– Ганнибал, какого черта ты обращаешься на “вы” к самому себе?

Чаковцева снова затрясло.

– Это немыслимо, должно быть объяснение… разумное… какое-нибудь.

– Валяй, Ганнибал, твои версии…

Чаковцев вскочил, потом снова сел.

– Почему Ганнибал?

– Это я здорово придумал, да? Когда встречу нашу планировал, спросил себя – как доказать, чтобы коротко было и убедительно? Не хотелось, знаешь, допроса с пристрастием – всех этих “с кем и когда в первый раз”, ну, ты понял…

– Да.

– И чтобы не меряться сам знаешь чем…

– Родинками.

– Точно. Хотя, я так понимаю, и не избежать этого, но пусть потом будет, позже. Вот и вспомнил прозвище это детское, секретное, для внутреннего, так сказать, употребления, которое никогда и никому…

– Пятый класс, история Древнего мира. Элегантно. Но как, Гена, как? Или всё же шиза?

– Ага. Или близнец разлученный, да? А как насчет этого? – он пошарил в кармане куртки и протянул Чаковцеву часы – “Гене от папы”. Сам в кабинет сходишь?

Чаковцев молча поднялся и ушёл, вернулся со второй “Ракетой” в руке, потом долго рассматривал, сличал.

– Гравировка точь-в-точь, – признал он наконец с неохотой.

– И номер, Ганнибал, и номер. Скажешь, подделка?

Чаковцев медленно покачал головой, он и впрямь начинал верить в это безумие.

Второй вдруг расхохотался, даже согнулся от смеха.

– Что такое? – не понял Чаковцев.

– Да ладно, ерунда. Мне тут в голову пришло: вся эта сцена – со стороны…

– Бред.

– Хуже. Вот ты, Ганнибал, творческий человек, как бы ты описал нас в тексте, чтобы не запутаться? Сидят двое, неразличимые, оба в камуфляже…

– Ты это нарочно, камуфляж этот?

– Конечно, – широко улыбнулся один из Чаковцевых, – для пущей театральности. Ты ведь не против?

– Да вот не знаю, – ответил другой, всматриваясь в ожившее своё отражение – бравое, худое, но не так чтобы молодое. – У меня, Гена, пока лишь одни вопросы.

Он посидел молча, собираясь с мыслями. Противоположный Чаковцев не подгонял его, с любопытством изучал.

– Ты понимаешь, – сказал он наконец, – я ведь всё про тебя знаю…

Другой, задумчивый, поднял на него глаза.

–… а вот ты про меня – ничего.

– Я попробую пофантазировать, – сказал Чаковцев, – ты не против?

– Отнюдь.

Чаковцев улыбнулся:

– Двадцать лет – большой срок. Ты сохранил приличный для провинции вокабуляр.

– А ты сделался снобом в своих столицах. Ты даже не представляешь, чем одаривает глубинка пытливого человека.

Чаковцев обвёл взглядом дом, давая понять: как же, представляю. Другой протестующе зацокал языком:

– И это тоже, Ганнибал, но я имел в виду исключительно словарный запас. Да ты не отвлекайся.

– Хорошо, – согласился Чаковцев, – продолжим. Я исхожу из того, что точка… как бы её назвать… точка разделения находилась здесь, в Энске, на том самом концерте, в момент взрыва.

Он посмотрел вопросительно на своего визави.

– Согласен, – отозвался тот, – Савельев называл её “бифуркация”. Именно в этот момент ты и появился.

– Секундочку, – возмутился Чаковцев, – секундочку. Ты хотел сказать, именно в этот момент появился ТЫ.

– Я понял, – тот, другой, встал и, засунув руки в карманы, принялся вышагивать кругами по комнате. – Я понял. Ты хочешь сказать, что настоящий Чаковцев это, конечно, ты, а я – неизвестно кто, самозванец и подделка.

– Это очевидно, – сказал Чаковцев.

Чаковцев-2 остановился напротив и посмотрел на него сверху вниз, не вынимая рук из карманов.

– Очевидно для тебя, Ганнибал, но не для меня. Мой мир не прерывался ни на мгновение, ни на кратчайший миг – с самого первого воспоминания и до этой вот секунды. Как и твой, я полагаю?

– Как и мой, – прошептал Чаковцев. – Лопухи в бабушкином палисаднике…

– Огромные, как деревья, как зеленые купола. И там копошились эти, оранжевые с черным…

– Солдатики.

– Да.

Чаковцев посмотрел на него: его рассеянный взгляд блуждал в их общем детстве, а может, где-то ещё, в местах и времени, доступных ему одному, кто знает.

– Как ты провел эти двадцать лет, Гена?

– Ты обещал мне напрячь фантазию, помнишь?

– Помню. Наши дорожки разошлись тогда, я свалился, потом Боб выволок меня со сцены и затолкал в автобус. Мы уехали, вернулись в Москву. Если вкратце, я продолжил выступать, сочинял понемногу, женился и разводился. Я, Гена, был популярен одно время…

– Я знаю.

– А ты, судя по всему, остался здесь.

– Да.

– И ты многого добился в этой… в этой части мира. У тебя здесь деньги и влияние.

И ты, конечно, не всегда действовал парламентскими методами, чтобы достичь своего положения. Вот Лев, скажем, он называет тебя “хозяин”, и ещё я видел реакцию зала – они, безусловно, приняли меня за тебя, в этом весь фокус. Ты, Ген, Чаки убийца – я так думаю.

Двойник Чаковцева усмехнулся:

– Ты заметил. Я велел не закрашивать ту надпись – пиар, знаешь ли.

– Понимаю, – кивнул Чаковцев, – насчет пиара. Другого не пойму.

– Чего?

Чаковцев помедлил, осторожно подбирая слова:

– Это я про себя, Гена, про себя. Если всё правда, то, выходит, живёт во мне вот это вот всё.

Он вдруг осёкся от его быстрого взгляда – словно кипятком брызнуло.

– Вот это всё? Ганнибал, хватит вилять, противно слушать. Не строй из себя сраного интеллигента, хотя бы передо мной.

– Ладно, – обозлился в ответ Чаковцев, – ты у нас, типа, крутой мужик со словарным запасом