Чаки малыш - Борис Козлов

увенчалось успехом, я действительно деформировал временной поток, и в одном очень малом участке Вселенной образовалось подобие складки, один кадр наложился на другой…

– Произошло удвоение?

– Да. И поскольку обратное, реверсивное движение в потоке практически невозможно, как мы уже заметили ранее, наш друг встретил своего двойника из предыдущего хронона – на счастье или на беду, уж не знаю – для которого возвращение обратно закрыто.

Тут моя вина, конечно… спешка. Случилась расфокусировка – плохо рассчитал или не учел чего-то, и локус сместился с полигона, с пустыря, знаешь ли, на чертову сцену… всего-то в пару километров ошибка, досадно.

“Не встретил, – сказал Чаковцев хриплым голосом, – тогда не встретил”.

– Выходит, – осторожно спросила женщина, – путешествие во времени, как его изображают фантасты, невозможно?

Раздался хрюкающий савельевский смех.

– Ты должна учитывать энергетические последствия. Ошибка поголовно всех фантастов в том, что они видят здесь лишь поле для фантазии, сырье для фабулы, так сказать, и они заразили своим неисправимым романтизмом всех остальных… всех, кроме меня, разумеется.

– Ты начал говорить об энергии, – терпеливо напомнила женщина.

– Да, конечно. Манипуляции временем – не туристический аттракцион, как принято мечтать, – вот что я имею в виду. Время это идеальный источник энергии, мощный, неиссякаемый, чистый. Опыт в Энске показал это со всей очевидностью.

– Были и другие последствия, ты забыл.

– Ерунда, – в голосе Савельева послышалось раздражение, – к тому же никто не заставляет делать это на Земле – во избежание “последствий”. Можно разместить установку в космосе… кстати, что говорят твои фантасты о межзвездных перелетах?

Чаки остановил запись и с интересом посмотрел на своего двойника.

– Что теперь скажешь, Ганнибал?

Чаковцев усмехнулся:

– Я бы с удовольствием его придушил.

– Ты опоздал. Старик умер около года назад… От старости, от старости, – быстро добавил он, перехватив красноречивый взгляд Чаковцева. – Великий был человек, пусть и с недостатками.

– Так, – сказал Чаковцев, – “наш друг” это, конечно, ты. Кто женщина?

– Племянница Савельева, – ответил Чаки, – моя… моя ныне покойная жена. Помнишь девушку в первом ряду – тогда, на концерте в Энске?

Чаковцев сокрушенно покачал головой:

– Прости, не помню.

– Конечно, куда тебе – с твоей-то биографией. Когда рвануло, я упал тогда, башку разбил, вокруг паника, все разбегаются, и только Эмма – её звали Эмма – бросилась ко мне. Я остался с ней в Энске, так всё и началось.

– Ты, наверное, очень любил её.

Чаки подошел к витрине с оружием, достал ружьё с гравировкой, переломил, заглянул в ствол. Сказал наконец, не поворачивая головы:

– Это было давно, я уже не помню.

Он поставил ружьё на место и вернулся к столу.

– Отвечаю на твои вопросы, Ганнибал. Видишь ли, моё пребывание в Энске подходит к концу…

Он затянулся дымом, явно ради паузы. Чаковцев не проронил ни слова, ожидая продолжения, и оно последовало.

– Я готовлюсь к отъезду, я закрываю дела, где нужно – обрубаю концы.

– Почему?

– Потому что страна меняется, дорогой мой Ганнибал, потому что время таких, как я, проходит.

– Я думал, у тебя всё схвачено.

– Не сомневайся, так оно и есть.

– Так в чём же дело?

Чаки усмехнулся почти по-отечески и произнес терпеливо, словно сынишку учил житейской мудрости:

– Твоё счастье, что не понимаешь. У мелкого хищника, вроде меня, есть территория, пища и самки лишь до тех пор, пока другой хищник, покрупнее, не положит глаз на его угодья, на его добычу. Подробнее, Гена, тебе знать не следует – для твоего же блага.

– Спасибо за заботу. И как вышесказанное относится ко мне, травоядному, позволь спросить?

Чаки зашелся ненатуральным смехом, словно мелкий клерк в ответ на шутку начальника.

– Гена, ты меня удивляешь. Когда я исчезну – а я ведь именно исчезну – меня кое-кто станет искать. Смекаешь, нет?

Чаковцев, кажется, начинал смекать.

– Продолжай, – обронил он сухо.

– Так вот, этот кое-кто, этот малосимпатичный некто, – на кого, по-твоему, он непременно выйдет в один из солнечных дней?

– На меня, – тихо сказал Чаковцев.

– Увы.

– Но я ведь никаким боком…

– Да? И что ты ему расскажешь? “Ах, это не я, это всё мерзкий Чаки. Вы знаете, то, что все считают метеоритом, на самом деле проделки чокнутого профессора”. Как думаешь, поверят?

Чаковцев почувствовал покалывание в лице, в пальцах рук – верный признак тихого пока, но пузырящегося в глубине, закипающего гнева. Он медленно положил руки на стол – ладонями кверху, зажмурился, подышал животом. Чаки замолчал и с интересом наблюдал за происходящим.

– Ты меня подставил, – так мирно, как только мог, сказал Чаковцев.

– Я? – Чаки даже всхлипнул от возмущения. – Братишка, да за двадцать лет я мог подставить тебя бессчетное количество раз. Я это сделал? Если хочешь знать, я твой ангел-хранитель… да-да, не лыбься. Ты думаешь, у людей никогда не было вопросов касательно нашего с тобой сходства, знаменитый ты наш? И кто тех людей заткнул?

То-то…

– Ты не обо мне заботился, – холодно обронил Чаковцев, – а о себе.

– Я заботился о нас обоих. И вообще, не грех будет напомнить, что мы с тобой… э…

в некотором роде одно и то же. Признай – я мог просто свалить по-тихому и всех дохлых собак навесить на тебя…

– Ладно, – согласился Чаковцев, – допустим, я отдал должное твоему альтруизму.

Ты меня предупредил – спасибо тебе за это, спасибо и до свиданья.

Он сделал нервное движение, собираясь встать. Чаки схватил его за рукав.

– Боюсь, ты не понял. Ты думаешь, как-нибудь образуется, ты думаешь, как-нибудь разрулишь, – он покачал головой, – жаль тебя огорчать, но не выйдет. Тебя засадят, Гена, и это в лучшем случае.

– Что ты предлагаешь? – устало спросил Чаковцев. – Я весь внимание.

Чаки повторил свой давешний фокус с трубкой – красиво затянулся, выдохнул толчками, потом наклонился к нему, поблескивая глазами через дым,– сама воплощенная искренность – и сказал:

– Партнерство, Ганнибал. Ты и я – вместе.

Чаковцев открыл рот, потом закрыл. Больше всего на свете хотелось ему сейчас проснуться.

– У меня своя жизнь, – выдавил он из себя наконец, – планы.

Чаки скривился.

– Гена, у тебя конура на голимой окраине, и за душой ни шиша, уж прости за прямоту.

Ты это называешь жизнью?

– А ты, кажется, собрался в бега. Чем твоя жизнь лучше? – парировал Чаковцев, почти беззлобно.

Чаки поднял руки – “сдаюсь, брат”, потом снова заговорил, уже без напускного в голосе:

– Ген, только представь: ты и я. Мы ведь ближе сиамских близнецов. Двуликий Янус, Ген, вот мы кто. Да мы на пару горы свернем, если захотим…

Чаковцев молчал. Залечь на дно, чтобы потом вынырнуть посреди изумрудной лагуны, выбрести босыми пятками на белый песок, чистый, как душа младенца, начать всё сначала – новую безгрешную жизнь под пальмами, под Южным Крестом; бывает ли что-нибудь слаще? Чаковцев молчал. Одна маленькая деталь не давала ему покоя – Чаки заикался, совсем чуть-чуть, почти незаметно. Чаковцев знал за собой эту предательскую слабость, и не он один: “Не лги мне, – говорила, бывало, его вторая жена, – я не глухая, ты всегда заикаешься, когда врёшь”.