Чаки малыш - Борис Козлов

ей в тех грозных звуках. Свеча в руке Джейн заходила ходуном и огромные косматые тени заплясали на стенах комнаты. За ними, там, где прежде был их с Томом надежный, понятный и любимый дом, сгустился мрак и невидимая нечисть теперь толкалась и билась в дверь бабушкиной спальни с утроенной силой.

И вот, в миг, когда Джейн почувствовала как сознание покидает её от ужасного напряжения, пламя свечи в её руках метнулось и погасло. Она крепко сжала зубы чтобы не вскрикнуть.

– Пора! – выдохнула Рут Кингсли и зашептала быстро-быстро:

Кукла кукла дурачок

Целлулоидный бочок

Просыпайся и вставай

Крышку гроба открывай

За стеною воет зверь

Он скребется в нашу дверь

Мы трусливы и слабы

Не хозяева рабы

Выйди кукла за порог

Не жалей ни рук ни ног

Выйди кукла вместо нас

Подмени в жестокий час

В схватке зверя одолей

Кровь горячую пролей

Притащи к порогу тушу

А взамен получишь душу

Последнее слово она почти выкрикнула. Легчайшее сияние поднялось над мертвой головой Тома и, словно влекомое сквозняком, проплыло в воздухе малый путь и исчезло в щели между досками ящика. Джейн всхлипнула и протерла глаза кулаками – поручиться, что не спит, она, конечно, не смогла бы.

В тишине, нарушаемой лишь биением двух сердец, раздался громкий протяжный скрип”.

“Мы вас любим!” – прокричал Боб Сташенко в микрофон, и зал ответил ему шумным выдохом, полным ответной любви. За те годы, что он не видел его, Боб превратился в классного шоумена – Чаковцев не мог не признать этого – не Элвис, конечно, но даже Элвис отдал бы должное Бобу в тот вечер, подвернись Королю возможность спуститься с небес на два часа, включая антракт, в зал бывшего Дома офицеров, а ныне просто ДК заштатного города Энск. В своём белоснежном костюме, в кроваво-красной рубашке с вышитыми на груди черными цветами, лоснящийся от жаркого артистического пота, Боб был хорош. “Мы вас любим, Энск!” – снова прокричал он и раскинул руки, обнимая зал, город за стенами зала, темный лес за городом, а также реку, дальнее озеро и что-то там ещё, невидимое за горизонтом. Попсового артиста принято считать циничным существом, разновидностью передвижного музыкального автомата с ярко подсвеченной прорезью для монет, – точка зрения, придуманная и разделяемая большинством из поющих, играющих и танцующих за деньги; но удивительная правда заключается в том, – подумал Чаковцев – и он знал это наверняка, – что каждый из нас делает это ради любви. Боб Сташенко, старый потасканный бродяга Боб, безнадежно зависим от любви и признания вон тех чужих ему людей в зале – гораздо больше, чем от их денег – и в этом смысле он, конечно, вечный ребенок или (Чаковцев усмехнулся) одинокая женщина. “А я? – спросил себя Чаковцев. – Как насчет меня?” Несколько последних лет он был занят по большей части одним и тем же – быстро опьянялся и медленно трезвел; цену зависимости и цену свободы он должен был знать лучше многих.

“Ну да, мудрость. Естественное состояние побитых жизнью, только и всего.

Мы неторопливы, потому что быстрее у нас просто не выходит. Печаль в глазах?

Видите ли, юноша, суставы по вечерам особенно невыносимы”.

Он осторожно посмотрел на Блоху, словно она могла заметить его, сидящего в глубокой тени, из своего яркого софитного пятна. Этим вечером Блоха состояла из трёх равно соблазнительных сутей: текучего платья, дымчатой улыбки и голоса, оказавшегося неожиданно низким и сильным. Источник голоса колебался в такт музыке вокруг микрофонной стойки, описывая в воображении Чаковцева бесконечную, уплывающую в космос синусоиду:

“О, мы расцветаем,

Мы расцветаем живым огнём,

Мы – словно кактусы,

Мы словно кактусы

Под дождём”,

– выводила Блоха вслед за Бобом, и, кажется, впервые Чаковцеву не показались чудовищно бессмысленными эти его давние пьяные слова. Он даже зажмурился – последние такты песни упали на него осязаемо тяжелыми, горячими каплями.

“С такими данными она идеально подходит для блюза, вот что”, – понял Чаковцев разом простую вещь. В густой тени в дальнем углу сцены, наискосок от грохочущего и звенящего ударника, он улыбнулся почти счастливой улыбкой, разглядев и расслышав невозможный кусочек их будущего.

“Когда прорвёт

Последний шлюз,

Досадную заслонку,

Он потечёт,

Мой вязкий блюз,

Тебе вдогонку”.

Музыка стихла, оставив звон в ушах. Боб Сташенко, запыхавшийся от беготни и крика, пробормотал в микрофон вкрадчивым прерывистым шепотом:

– Спасибо, Энск… Дорогие друзья, а теперь позвольте с огромным удовольствием представить вам особого гостя нашего вечера… наш большой сегодняшний сюрприз… прошу вас, встречайте аплодисментами этого замечательного человека, моего друга…

Чаковцев поднялся на ноги в своём закутке, оправил костюм, потом подмигнул барабанщику и шагнул в слепящий луч прожектора.

– Дамы и господа, встречайте! Геннадий Чаковцев!

Он широко улыбнулся и помахал залу рукой:

– Спасибо, Боб. Добрый вечер, друзья…

Что-то пошло не так – Чаковцев понял это в первую же секунду – тишина, вот что.

Случилось быстрое движение в зале, потом какой-то всхлип и тишина. Абсолютная.

Он замер, оглянулся на Боба – тот в изумлении таращился в зал, всего мгновение назад свистящий и хлопающий, живой концертный зал.

– Кхм, – кашлянул в микрофон Чаковцев, усмиряя внезапную хрипотцу. – Добрый вечер.

Должен признаться, для меня особое удовольствие и особая честь быть сегодня вашим гостем, в этом уютном зале, в вашем прекрасном городе…

Он сделал паузу – никакого отклика, безмолвие. В задних рядах заплакал ребенок. Чаковцеву сделалось не по себе. Он собрался с духом и продолжил шутливо:

– Так уж получилось, что мой первый визит сюда много лет назад сопровождался неслабым взрывом. Помните? Обещаю, честное слово, сегодня я не буду…

За его спиной раздался одинокий нервный смешок, Чаковцев оглянулся – Боб.

“Без паники, отступаем”.

– Как автор нескольких из прозвучавших сегодня песен, в замечательном исполнении моего талантливого друга и его прекрасной группы, я надеюсь, что шоу доставило вам удовольствие. Поверьте, ребята очень старались. Спасибо вам за внимание и гостеприимство, вы чудесная публика.

Он кивнул Бобу – “давай, брат, жги, спасай ситуацию” – и, ссутулившись, попятился обратно в спасительную тень. “Минуточку”, – тяжелая рука легла Чаковцеву на плечо. Это еще кто?

Лев – в своей давешней кожанке – отобрал у Чаковцева микрофон и шагнул к рампе.

– Земляки, – сказал он с придыханием, так, что в динамиках загудело, – давайте поаплодируем Геннадию Сергеевичу. Вот так.

Чаковцев стоял – столб столбом – и ошалело выслушивал самые странные в жизни аплодисменты, потом задвигался, отвесил залу неловкий поклон.

– Раз, два, три, – заорал Боб, – поехали!

Барабанщик выстрелил длинную дробную очередь, завыли гитары, Блоха заскользила по стойке, как по шесту.

– Геннадий Сергеевич, – сказал Лев Чаковцеву на ухо, – вас очень хочет видеть один человек. Не откажите.

– Кто? – спросил Чаковцев, морщась от шума.

– Хозяин, – усмехнулся Лев и прошел за кулисы.

Тяжелый крузер петлял между низкими домами на окраине Энска – тусклые окна желтели тут и там, ни одного фонаря, мрак и подтаявшая слякоть; собака коротко брехнула вдогонку и затихла.

– Долго