На солнце и в тени - Марк Хелприн

– Кроме точности боя, – сказал техасец. Усики подчеркивали его очень синие, пронзительные глаза. – Я склоняюсь в сторону точности: люблю стрелять белок. Белки, конечно, не отстреливаются, но, должен сказать, один меткий выстрел стоит избыточного веса – что в наши дни экономия?

– Все, – сказала Клэр.

Как фокусник, готовящийся исполнить свой трюк, Гарри наслаждался предвкушением. Подняв голову, он сказал:

– Вот откуда происходит мое особое отношение к карабину. Мой так же точен, как M1, или даже точнее.

– Как вам это удалось? – спросил Честер. – Или это военная тайна?

– К сожалению, это не военная тайна – это вообще малоценно, поскольку не подлежит множественному копированию. Мы вот что сделали. В моем отделении семь человек, у него специальное назначение. Я прошел по инстанциям вплоть до генерал-лейтенанта и получил разрешение для каждого из нас брать с собой два карабина каждый раз, когда направляемся на стрельбище. Сравнив их на точность боя, каждый вернул тот, у которого она была ниже. После этого каждый день мы брали новый карабин, сравнивали его с тем, что оставили накануне, и оставляли себе лучший. Они, конечно, различаются – из-за особенностей производства, причуд металлургии, новизны резца станка, на котором их вытачивали, внимательности рабочего за этим станком… Бог его знает, из-за чего. С помощью этого метода, несколько месяцев сравнивая, подвергая себя двойной чистке оружия и сводя с ума учетчиков оружейного склада, мы пометили те карабины, что вошли в один или два процента самых точных. Но и на этом не остановились. Мы применили тот же процесс для боеприпасов, которые тоже варьируются в зависимости от партии, отбирая самые стабильные и точные патроны, как только их обнаруживали. Это сводится к следующему. Карабин у меня, как и у моих людей, будучи короче, чем M1, легче по весу, его проще заряжать, несет до тридцати патронов за раз и ведет полностью автоматическую стрельбу, как и M1, он имеет прицельную дальность примерно в четверть мили. И мы тренировались использовать его на пределе возможностей. У нашего отделения – огневая мощь взвода. У каждого солдата – огневая мощь почти как у отделения.

Когда Гарри закончил, никто ничего не сказал. Он словно совершил какую-то бестактность, хотя и не знал, какую именно. И тогда он понял, что их это не впечатлило. Их не восхищало то, что он сделал, и они не разделяли его энтузиазма. Он их если не смущал, то, по крайней мере, отталкивал. Они едва ли не жалели его, потому что он слишком много говорил, и им казалось, что его исключительный интеллект приземлен нуждами войны. Он их не понимал и никогда не поймет, никогда не сможет приучить себя к обществу, в котором – будучи, как он говорил, «евреем, вытащенным из воды» – он состоял только наполовину, да и то условно, как повелось с его приезда в Гарвард. Он никогда не понимал их правил, никогда не знал, когда силу и сообразительность лучше обуздать, и не умел их обуздывать, никогда не знал, что уместно сказать в беседе за ужином в любой другой обстановке, кроме той, когда мальчик с отцом едят за кухонным столом на одиннадцатом этаже над гулким переулком, отходящим от Сентрал-парк-уэст, пользуясь всего несколькими приборами, чтобы не затруднять мытье посуды, пока, а это он помнил лучше всего, прохладный весенний ветер свистел в железных воротах, закрывавших задние дворы с улицы. Там он научился говорить свободно, учитывая только суть того, о чем говорит, и совсем не думая о тонкостях восприятия сказанного.

Так что он закончил и, возможно, усугубил преступление, что уже совершил, добавив:

– Я люблю свой карабин и вырезал на его прикладе свое имя. Нескольких немцев я убил из того, что был гораздо менее точен, а теперь смогу убить больше, и это помешает облачкам парашютов распускаться над парками, садами и площадями Лондона, не даст немцам, покачивающимся под ними, приземлиться на ваши крыши и пробить ваши стеклянные потолки.

Спустя какое-то время, когда единственными звуками было постукивание серебра по фарфору и слабое шипение свечей, Гарри, не из одной только вежливости, спросил у Клэр, чем она занимает свои дни.

– Я работаю на фабрике.

– Изготавливающей что?

– Полевые кухни.

– Не могли бы вы делать их так, чтобы еда была вкуснее?

– Боюсь, что нет.

– Какую роль вы исполняете?

– Офелии.

– Офелия – это та, – спросил он, – кто делает насадки, чтобы поливать «Спам»[121] соусом?

– Нет, она закручивает болты на зажимах, которые скрепляют газовые баллоны и трубки, идущие к горелкам.

– Целый день?

– Целый день, в Слау, а потом она едет домой, где ее ничто не ждет.

– Но она читает.

– Конечно, читает. Она читает. И мечтает о великолепных днях. Она помнит время до войны и воображает, что будет после. А однажды зимой она сядет на корабль и поплывет, счастливая и печальная, по двум океанам, навстречу лету и дому.

– Что, если война закончится, когда в Англии будет лето?

– Знаете что? Точно так же, как вы разбираетесь в своем карабине, я разбираюсь в этих делах.

– В каких?

– Касательно того, когда кончится война. Меня уволят с фабрики, которая перестанет выпускать полевые кухни задолго до того, как закончатся бои. Хозяева посмотрят на поля сражений и увидят: это, вероятно, завершится тогда-то и тогда-то. И, пока еще будут бушевать бои, ворота закроют, наша война закончится, и я поеду домой. Если здесь будет лето, подожду зимы. А если будет зима, поеду сразу, зная, что свою работу сделала.

– Вы не хотите остаться? – спросила Маргарет.

Клэр, закрыв глаза, отрицательно помотала головой. Она тоже была одинока.

В ту ночь в Лестер отправлялись два поезда, один от Мерилибона, а другой от Сент-Панкраса. Гарри намеревался поехать первым из Мерилибона, держа второй про запас. Он просто не мог отсутствовать без увольнения, не только из-за штрафов, но из-за того, что они и понятия не имели, куда их могут перекинуть перед высадкой или когда опечатают или заколотят их лагеря. Как офицер наступательного подразделения, он должен был находиться в распоряжении командования, когда это требуется, – и так же требовалось, чтобы он без колебаний покинул тепло и краски Лондона и оставил женщину в постели одну, когда должен был лежать рядом с ней, ради рядов палаток, едва различимых в холодном тумане.

Он надеялся, что Клэр, в распоряжении которой было множество поездов, шедших от Паддингтона и делавших остановку в Слау, хотя бы прогуляется с ним через Гайд-парк до вокзала, и заговорил с хозяевами об уходе, чтобы успеть с этим делом. Но вмешался техасец, пообещавший найти такси.

– Нет там никаких такси, – сказал Гарри. – Что, если мы не сможем его найти?

– У нас будет время.

Так что они оставались в доме, перейдя в салон, где стали много говорить о войне, чего Гарри не любил, потому что не мог с ней сделать ничего, кроме того, что делал, а это, чем бы оно ни было, не оставит никаких следов в истории. Они говорили также о британской политике, что Гарри находил теоретически интересным, но в меньшей степени, чем возможность, теперь упущенная, прогуляться по парку с Клэр. За полчаса до ее поезда от Паддингтона они выскочили, словно с тонущего корабля, вежливо, но быстро, и под звук женских каблуков, стучавших по тротуару, как кастаньеты, парами протанцевали к Эксибишен-роуд, где не было никаких машин, не говоря уже о такси.

– Что же нам делать? – спросила Клэр.

– Пойдемте в сторону парка. – Они уже и так туда шли. – Может, такси проедет мимо. Если нет, мы будем двигаться в нужном направлении.

– Нет, – сказал техасец. – Нам надо спуститься к Бромптон-роуд. Там движение гораздо оживленнее.

– Давайте разделимся, – предложил Гарри. – Вы на поезд не опаздываете. Если найдете такси, поезжайте этой дорогой и подберите нас. А если поймаем мы, то просто поедем.

– Хорошо, – прозвучало в ответ, и американцы развернулись и решительно пошли в противоположном направлении. Все уже тяжело дышали и двигались быстро. Несмотря на это, Гарри и Клэр прибавили шагу.

– Мы успеем? – спросила она.

– Если вы сможете выдержать такой темп.

– Смогу.

– Тогда успеем.

– Есть ли у нас время, – спросила она, когда они стремительно шли по пустынной улице, – или будет ли у нас время… на поцелуй – или два?

– Мне захотелось тебя поцеловать, как только я переступил порог.

– Знаю, – сказала она.

Одним движением он вдруг остановился и встал перед ней, так что она не могла в него не врезаться. Когда это случилось, они сначала взялись за руки, а затем их ладони, как ресиверы на винтовках, скользнули вверх по предплечьям друг друга, пока каждый не обхватил другого за локти. Плотно сомкнув бедра, они прижались друг к другу грудью, а потом он поцеловал ее, сначала легко, словно поглаживая, выдерживая ритм при каждом прикосновении, на что ушло, казалось, несколько секунд. Он распахнул ее пальто, а затем свое и узнал, каким тонким и облегающим бывает шелк – такой, словно его нет, но лучше, потому что он есть. Он поцеловал ее в шею и нашел руками ее спину, а затем грудь, к которой наклонился, чтобы поцеловать. Пока война была приостановлена единственной на свете вещью, которая могла ее приостановить, Гарри и Клэр обнимались, стоя в одиночестве на темной Эксибишен-роуд. Сквозь деревья дул ветер, какой бывает только ночью, нежно роняя с листьев капельки воды, от которых ничего не промокало. Поскольку уличные фонари не горели, музеи были закрыты, а огни Лондона скрывало затемнение, с тем же успехом они могли бы стоять и в дремучем лесу.