На солнце и в тени - Марк Хелприн

Он хорошо знал Лондон еще с довоенных времен, когда приехал сюда из Оксфорда, спустился – не в общепринятом смысле, не с севера на юг – Оксфорд находится к западу от Лондона, – но следуя течению Темзы. Едва прибыв в город, он стал пользоваться компасом, что позволило ему избежать обманных путей, исхоженных другими. Можно идти на запад вдоль улицы или дороги, которая, постепенно изгибаясь, приведет уже на север или восток. Многое часто развивается не так, как обещано, ведет не туда, куда объявлено, и не остается постоянным, как ожидается. Корректируя свои впечатления с помощью компаса, он получил объективное представление о топографии Лондона, красота которого не уменьшилась. Чтобы добраться до места назначения, он, следуя от Мраморной арки к мосту через Серпантин, пересекал улицы и переулки, выбирая по возможности прямой путь. Пешие переходы, поиск и маркировка маршрутов, верность тому, что существовало раньше, и учет новых характеристик ландшафта – это теперь было частью его ремесла, а от его ремесла время от времени зависела его собственная жизнь и жизнь других людей. В дополнение к официальным упражнениям, таким, как прыжки с парашютом на взгорья Шотландии или на усеянные овцами поля ближе к его базе, он практиковался повсюду, где оказывался.

Но чтобы попасть на Бромптон-сквер, ему пришлось идти по улицам с регламентированным движением, и, когда он прибыл на место, его компас, со щелчком закрытый, лежал в кармане. Словно не в состоянии ни припомнить, каким был мир до войны, ни представить себе, каким он будет после, он нашел цвет частного дома пугающим. За прореженным садом и железными воротами виднелась каменная кладка восемнадцатого века, обрамлявшая красную дверь среди светящихся окон. В сгущавшихся сумерках занавески затемнения оставались открыты, но, пока он медлил у ворот, какая-то женщина, исполненная сознанием долга, пошла от окна к окну, закрывая живые картины, озаренные теплым светом.

Его едва ли не с извинениями встретила не прислуга, но хозяйка дома, жена его бывшего оксфордского преподавателя. Почти седая, в черном бархатном платье, она поздоровалась и провела его в так называемый салон, где при виде его разговор хотя и продолжился, но так быстро стал приглушенным, словно кто-то убавил громкость. Собравшиеся осторожно поворачивали головы, осматривая его. Он осматривал их в ответ, и его первоначальная нервозность сменялась уверенностью, по мере того как он обследовал и оценивал гостей.

Увидев своего наставника, Гарри, как и предвидел, был потрясен до глубины души: тот, высокий и закостеневший, сидел в инвалидной коляске, неспособный ни говорить, ни поднять руку, которую взял и стиснул Гарри. При этом восковые пальцы Мартина, блестящие и неподвижные, попытались ответить на пожатие, но не смогли. Причиной этого был снаряд, взорвавшийся где-то на пустынном побережье Ливии. Человек, который так красиво говорил, так много знал и так хорошо формулировал свои мысли, теперь мог только наблюдать. Его волосы, светлые и вьющиеся, поредели дальше некуда, паря над натянутой кожей головы и длинным шрамом, графически обозначавшим его недуг. Но он по-прежнему держался, все, что он знал, оставалось при нем, и на нем великолепно сидел мундир полковника, украшенный медалями и знаками отличия.

Он занимал почетное место у огня, где сходились все разговоры. Напротив него располагался коллега-преподаватель, с которым Гарри не был знаком. Слишком старый для этой войны, он, вероятно, достаточно повидал во время прошлой, хотя никто не мог сказать наверняка. По непонятным причинам Гарри сразу почувствовал исходившую от него эманацию враждебности, неодобрения и непреложного высокомерия. «Достанется либо мне, либо ему», – подумал Гарри.

К счастью, справа от него сидела изысканная женщина того же возраста, что и Гарри, или, возможно, на несколько лет старше, новозеландка, разведенная, музыковед, ныне работавшая на фабрике, где делали полевые кухни. На ней было шелковое платье цвета темной лазури и блестящее бриллиантовое колье, совершенно излишнее для привлечения взглядов к великолепно декольтированной груди, над которой оно возлежало. Глянув на нее украдкой, Гарри отметил, что эта женщина не рыхлая, но тугая, восхитительной и заманчивой плотности. Главным ее достоинством были глаза и брови, почти евразийские, тонко и в то же время четко очерченные, чистые и изысканные. А ее белоснежная улыбка источала больше света, чем ее бриллианты.

Дальше располагались два американца – журналист и его журналистка-жена, которые проживали за рубежом с начала тридцатых и, будучи оба английского происхождения, стали уже почти англичанами в речи, пусть даже не для пуриста. Помимо всего прочего, держались они донельзя беззаботно и много пили. Он был, как теперь говорили, нахалом, с замечательным, озорным, бесстрашным лицом, а она выглядела почти так же привлекательно, как женщина из Новой Зеландии. У нее была гипнотическая старорежимная родинка слева от верхней губы, так прекрасно размещенная, что казалась искусственной. Может быть, так оно и было. Ее черные волосы были густыми и мягкими, а выражение лица – одновременно грубоватым и милым. Было как-то уместно, что муж был уроженцем Форт-Уорта, а она родилась в Манчестере, штат Вермонт. Гарри понимал, что в схватке, которая непременно произойдет у него с холерическим преподавателем, ему потребуются союзники, и, хотя они давным-давно эмигрировали, а ее акцент намекал и на пребывание в Эль-Пасо, казалось, что им хватит энергичности, чтобы поддержать соотечественника.

Кроме Мартина Катера, Гарри был единственным в форме, хотя форма американского капитана не шла ни в какое сравнение с формой британского полковника. Он также был самым молодым, одиноким и социально неприспособленным. По крайней мере, он знал, что он социально неприспособлен, и поначалу старался помалкивать.

С возрастающей радостью он отмечал резкие отличия от своей жизни в лагере и в полевых условиях. В комнате находились три женщины. Никакое помещение не может быть оживленным без хотя бы одной, и вот они здесь, со всем радостным напряжением, которое они вызывают – подобно музыке, подобно уклону, обеспечивающему движение потока. Новозеландки и американки было достаточно, чтобы по всему телу Гарри пробежали волны, пульсирующие в кончиках пальцев. Ему так хотелось держать их в объятиях, что он жалел, что нет танцев, но достаточно было просто находиться в их присутствии, слушать, что они говорят, внимательно их рассматривать, пока каждая излагает свою точку зрения по тому или иному вопросу. Он изучал лицо новозеландки, ее губы, нежные руки, сногсшибательный профиль, изгиб шеи, складки одежды. Незаметно и со скрытым восхищением и уважением он смотрел то на одну женщину, то на другую. Они это понимали, женщины всегда это понимают, и это доставляло им по крайней мере те же ощущения, что и ему, как тому и полагается быть. Это не будет иметь никаких последствий, кроме памяти, ни поступков, ни сожалений, следовательно, окажется гораздо утонченнее, чем смутные воспоминания об отчаянно быстром, подпитанном алкоголем молниеносном совокуплении в комнатушке над пабом, что уносит с собой в густом тумане солдат, который возвращается в казарму в четыре утра, а в другие ночи может не менее бесплодно бродить среди деревьев.

В тот вечер в доме на Бромптон-сквер камин горел ровным пламенем, свет был ярким, а краски представлялись нежными и приятными, какими они часто бывают в Англии. На каминной полке по бокам от георгианских часов, тикавших, как бомба, стояла пара имперских светильников. Единственное свободное место оставалось рядом с новозеландкой, которая представилась как Клэр.

– Клэр… а дальше?

– Джей.

– Сестра Клэр Далун, – сказал преподаватель Оксфорда, после чего Клэр метнула в него взгляд, сравнимый только с брошенным в полную силу гарпуном. Она и в самом деле начала подниматься, словно собираясь подойти и ударить его по лицу.

Поскольку преподаватель упустил настоящий каламбур – Клэр Джей, – Гарри едва не спросил: «Но вы ведь не клерикалка?» – но мудро решил воздержаться. Вместо этого он сказал:

– Какое чудесное имя – ясное, быстрое, определенное, красочное, летучее и красивое. – У преподавателя был такой вид, словно он только что проглотил лимон. – Не состоите ли вы в родстве с Джоном Джеем?[113]

– С вашим революционером? Да, я в самом деле его родственница, прямая и не очень дальняя, поскольку прошло не так уж много времени.

Когда Гарри устраивался рядом с ней на диване, ткань его брюк соприкоснулась с синим шелком ее платья, и, хотя после этого они не соприкасались, он продолжал чувствовать рядом с собой присутствие ее тела. Причиной, возможно, было ее тепло, его воображение или ее пульс, который, едва заметный через воздушный зазор, реверберировал через него. Он покраснел, и чем дальше, тем больше. У этого процесса существовал естественный предел, но к тому времени как он был достигнут, Гарри полностью прекратил разговор. Поскольку все на него смотрели, миссис Катер решила спросить, как он себя чувствует.