Битва за Ленинград - Дмитрий Сергеевич Филиппов

в Санкт-Петербург и продолжил обучение в Военно-медицинской академии. Не все гладко было в их семье. Свекровь травила Марию Тимофеевну: за бедность, за зачатого в грехе ребенка, просто за то, что она оказалась рядом с ее сыном.

Маленькая Оля стала жить в доме Берггольцев на Палевском проспекте. Федор Христофорович «перевелся обратно в Тартуский университет, а Мария Тимофеевна, оставив дочь на попечение бабушки и дедушки, уехала работать в город Боровичи Новгородской губернии преподавательницей кройки и шитья… Мария Тимофеевна была вынуждена вернуться под крышу дома Берггольцев, когда вновь забеременела. В конце августа 1912 года она родила вторую дочь — Марию»[293]. Впоследствии в автобиографической повести «Дневные звезды» Ольга Берггольц вернется к тем далеким детским воспоминаниям и опишет Невскую заставу и уютный мещанский быт патриархальной семьи. И все это будет вплетено в ткань блокадного Города, в ежедневную смерть от голода и холода. И само это ощущение конечности жизни, страсти, взлетов, ежеминутного горения (как перед смертью, как в последний раз) станет центральным мотивом в ее творчестве.

В 1914 году отец Ольги завершил, наконец, учебу в Дерптском университете, «но уже в сентябре был призван в армию… В октябре 1915 года отец побывал дома. Привез дочерям в подарок немецкую каску, всей семьей сходили в зоопарк и снялись в фотоателье: Христофор Фридрихович, Ольга Михайловна, Федор Христофорович, Мария Тимофеевна, Ольга и Муся»[294].

Но вскоре отец снова уезжает на фронт и там встречает сестру милосердия Варвару Николаевну Бартеневу. У них случился роман. Мария Тимофеевна догадывалась, почему муж не очень-то стремится к семье, и это стало для нее ударом. Их брак начинает медленно, но верно разрушаться.

И вот наступила революция. «Участок на углу Палевского и Шлиссельбургского проспекта сожгли почему-то не в феврале, а в октябре семнадцатого года, — вспоминала Ольга. — Утром мы ходили с мамой на проспект и видели, как еще дымились развалины участка, а по Шлиссельбургскому мчались грузовики, в кузове которых, опираясь на ружья, стояли рабочие в кожанках и матросы, крест-накрест опоясанные пулеметными лентами, и ветер раздувал у них на груди огромные красные банты.

После революции, когда жизнь в доме на Палевском стала совсем тяжелой, свекровь прямо сказала невестке, что та должна искать пропитание себе и дочерям. Тогда Мария Тимофеевна взяла детей и в начале июня 1918 года уехала с ними в Углич, где жили родственники»[295]. Об этом периоде жизни у Ольги Берггольц останутся самые яркие и светлые детские воспоминания. Несмотря на тяжелые условия жизни (они поселились в келье Богоявленского монастыря), на недостаток хлеба, маленькая Оля своим неопытным детским сердцем что-то узрела в суровых монастырских стенах, в людях, населявших монастырь, в самом неспешном угличском укладе, — месте определенно сакральном для всей русской истории. И эту глубинную память (нет, не счастья, но возможности иной судьбы, иного человеческого предназначения, иных временных координат) она сохранила на всю оставшуюся жизнь.

Уже в Углич за ними приехал отец, теперь красный командир, начальник медицинского военного поезда.

«Мне было десять лет, а сестре восемь, когда однажды утром я проснулась и вдруг увидела, что какой-то военный стоит посредине кельи, спиной к нашей кровати. Его красноармейская шинель была нараспашку, в правой руке он держал мешок, а левой обнял маму и, быстро похлопывая ее по плечу, говорил негромко:

— Ну, ничего, ничего…

Невероятная догадка озарила меня.

— Муська, — закричала я, — вставай! Война кончилась! Папа приехал!

Тут папа обернулся, шагнул к нашей кровати, и мы оцепенели от страха: голова у него была бритая, лицо худое, темное и без усиков, а мы знали, что он должен быть с красивыми усиками и волнистыми волосами: мы почти семь лет — с тех пор как он ушел на войну еще с германским царем Вильгельмом — знали его по студенческому портрету и давно забыли, какой он — живой»[296].

С отцом Ольге Берггольц пришлось знакомиться практически заново, заново узнавать его, привыкать к нему. Сложные отношения останутся у них надолго, пока новая война и новые испытания не толкнут их друг к другу, заставляя проснуться дремавший голос родной крови.

Федор Христофорович в 1921 году перевез семью обратно в Петроград. Чтобы не попасть под уплотнение, в двухэтажный дом Берггольцев вселилась и семья Грустилиных, а вскоре и еще несколько семей хороших знакомых, практически родственников. Дедушка Ольги, Христофор Бергхольц, был выбран домоуправом. Ольга и Муся были записаны в 117-ю школу на Шлиссельбургском проспекте. Оля начала писать первые детские стихи. Мать трепетно относилась к увлечению дочери, всячески поощряла и бережно хранила каждый исписанный неумелыми строфами листок.

Ольга росла во времени, взрослела вместе с молодой республикой Советов, с ее подвигами, с ее трудностями. Как и сотни тысяч мальчишек и девчонок, чье детство пришлось на смену эпох, она восторженно приняла новую жизнь, идеи строительства коммунизма и братства народов. В этом не было карьеризма или подпевания общей линии. Это всё шло из глубины души, искренне, с огромной верой в светлое будущее. Дети революции, не видевшие ужасов Гражданской войны, смертей, братоубийственной бойни, — только они и могли построить новый светлый мир. А самое главное, они твердо знали, что ИМ суждено его построить.

В 1924 году умирает Ленин. «…Смерть Ильича была для нашего поколения тем рубежом, с которого мы из детства шагнули прямо в юность, почти миновав ту тревожную, неопределенную пору, которую называют отрочеством… Я написала о том, что тогда было:

Как у нас гудки сегодня пели!

Точно все заводы

встали на колени.

Ведь они теперь осиротели.

Умер Ленин…

Милый Ленин…

…когда я написала свое самое первое стихотворение о революции, о Ленине, я прочитала его папе… Через два дня он пришел с работы важный, даже какой-то напыщенный, и в то же время явно ликующий — он совершенно не умел прятать радость, хоть на время прикрывать ее важностью или безразличием, ему не терпелось раздать ее другим. В то же время он не умел жаловаться на невзгоды — он стыдился, если был несчастен, точно сам был виноват в этом.

— Ну, Лялька, дела обстоят так… — важно начал он и тут же воскликнул, хлопая в ладоши: — Напечатали! Понимаешь, в нашей стенгазете напечатали! Сказали — отлично. Поздравляю. Теперь, пожалуй, ты настоящий поэт: напечатали.

Мне стало ужасно приятно и даже страшно. Я покраснела, выскочила в другую комнату и, закрыв глаза, расставив руки, немножко, но очень быстро покружилась, как тогда, когда была маленькой. Потом посмотрела на себя в трюмо: ну-ка, какая я стала после того, как мое стихотворение напечатали? Ведь я же теперь… настоящий поэт»[297].