Битва за Ленинград - Дмитрий Сергеевич Филиппов

расчищать трамвайные пути и сращивать оборванные провода. Но все равно трудно было поверить, что замерзшие на проспектах и улицах вагоны придут в движение. И вот 5 марта от Технологического института проехал по Загородному грузовой трамвай, а после воскресников и субботников пошли пассажирские поезда»[280]. Город боролся. И люди боролись, не сдавались.

О смерти Леки сообщила его подруга Валя. Он умер на Судомеханическом заводе во время работы. Лека стал первым, кого Савичевы не смогли похоронить. Его отвезла на Пискаревское кладбище похоронная команда, собиравшая трупы на улицах, в квартирах и на предприятиях.

Таня открывает блокнот на букве «Л»: «Лека умер 17 марта в 5 часутр в 1942 г.». Это слитное «часутр» выбивается из общего ритма. Так пишут в полуобморочном состоянии, забывая пробелы, путая склонения и падежи.

В марте только одним трестом «Похоронное дело» похоронено 89 968 человек. Это последствия дистрофии и жуткой блокадной зимы. Первой зимы, самой страшной и самой холодной на свете.

Весну ждали с тревогой: растает лед, прервется Дорога жизни.

Весну ждали с надеждой: разрешат огороды, начнет расти трава.

13 апреля умирает дядя Вася. Василий Родионович Савичев.

Город выводит Таниной рукой: «Дядя Вася умер в 13 апр 2 ч ночь 1942 г.».

Блокнот пухнет от боли.

«4 мая в Ленинграде открылось 137 школ. К учебе вернулись почти 64 тысячи ребят. Медицинский осмотр показал: из каждых ста лишь четверо не страдают цингой и дистрофией»[281].

Дистрофия продолжала уносить жизни тысяч ленинградцев. В каждом районе Ленинграда открывались столовые усиленного питания. Попасть туда можно было лишь по направлению врача. К началу мая к ним прикрепили 100 тысяч больных.

В мае на Васильевском острове съели всю акацию. В блокноте появилась еще одна запись: «Дядя Леша 10 мая в 4 ч дня 1942 г». Листок с буквой «Л» занят записью о Леке, поэтому Таня пишет на развороте. Слово «умер» она пропускает. Не из страха, не из суеверия. В этом слове больше нет необходимости. Блокнот настолько напитался смертью, что все понятно без слов. К чему тратить лишние силы?

Уже лежит и не встает мама. Желудок ее ссохся от голода. Дистрофия достигла необратимых последствий. Это когда человек еще жив, но его уже ничем не спасти и счет идет на дни, а то и на часы.

Тринадцатого мая появляется самая мучительная запись в блокноте Тани Савичевой на странице с буквой «М»: «Мама в 13 мая в 7.30 час утра 1942 г».

Всё.

Голодные дети сами не встают в 7.30 утра. Поэтому точное время Таня могла знать лишь в одном случае: она заснула рядом с мамой, обнимая ее, стараясь согреть, а проснулась оттого, что самый родной на свете человек вдруг стал холодным.

Трудно представить, какой личный ад ей пришлось пережить в эти минуты. Пустая квартира. За окном из громкоговорителя раздается привычный звук метронома, но жизни уже нет. Вот мама. Еще вчера она пыталась говорить, улыбалась сквозь силу, а сейчас она лежит, пустая и холодная. И не хватит дров во всем блокадном Ленинграде, чтобы ее согреть.

Маму увезли на Пискаревку в тот же день. Помогла соседка Ираида Ивановна. До утра следующего дня Таня остается одна в своей квартире. О чем она думала? Что вспоминала? Маленькая одиннадцатилетняя девочка, оставшаяся одна на всем белом свете…

На столе лежит блокнот. Лист с буквой «Т» пока чист, не запятнан. И, наверное, в этот момент к ней приходит Город. Худой, высокий, с ввалившимися щеками, пахнущий Невой и промасленными канатами, болотом и порохом. Он молча указывает ей на блокнот: еще не все написано, не все, надо подвести черту и поставить точку в этом некрологе.

Где смерть твоя, Город? Смерть моя в блокноте. Блокнот в ларце, ларец в девочке, девочка уже мертва, но не знает об этом. Будет смерть моя лежать за семью печатями, за семью замками, за стальными дверями в железном ящике, в хранилище. Сторожить ее будут злобные собаки с Египетских берегов. И быть по сему во веки вечные до скончания мира. Пиши, девочка! Так и запиши!

Таня вновь открывает свой блокнот. Находит страницу с буквой «С» и старательно выводит слабой рукой: «Савичевы умерли».

Перелистывает, находит букву «У»: «Умерли все».

И последняя запись на букве «О»: «Осталась одна Таня».

Молодец, девочка, молодец, милая, шепчет Город. Мы с тобой крещены голодом, а значит, неразлучны теперь во веки вечные. Вспомнят меня — и тебя помянут… Образ худого старика начинает таять в сгустившихся утренних сумерках. А был ли старик? А была ли девочка?.. Дай нам, Господи, сил не сойти с ума!

На следующий день Таня «отправилась к бабушкиной племяннице — тете Дусе… Евдокия Петровна Арсеньева жила в коммунальной квартире на Лафонской улице (дом 1а, комната 3), которая называлась так по фамилии одной из начальниц Смольного института. В 1924 году она была переименована в улицу Пролетарской диктатуры, но горожане по-прежнему продолжали называть ее Лафонской»[282]. Расстояние для голодного ребенка неблизкое. Но уже что-то менялось в сопротивляющемся Городе.

«„Ленинградская правда“ напечатала 12 апреля постановление „О возобновлении пассажирского трамвайного движения“. Началась нормальная эксплуатация пяти маршрутов. С Васильевского острова к Лафонской улице можно было доехать на трамвае двенадцатого маршрута»[283].

Евдокия Петровна была коренной ленинградкой. После смерти родителей в 1918 году их разлучили с сестрой Ольгой. Евдокия отправилась нянькой в деревенскую семью, а Ольгу поместили в детский дом в Царском Селе. Еще до войны сестры нашли друг друга и приняли совместное решение вернуться в Ленинград. Евдокия Петровна устроилась работать на слюдяную фабрику. Вынужденная разлука сделала ее характер нелюдимым, замкнутым, и дороги сестер во взрослой жизни вновь разошлись.

Вещей с собой Таня не взяла. Исключение составила небольшая лакированная шкатулка с красивой палехской росписью, в которой хранились мамина свадебная фата, венчальные свечи, свидетельства о смерти Савичевых и… блокнот.

«С Васильевского острова тетя Дуся перевезла в свою комнату на хранение многие вещи Савичевых и взяла опекунство над Таней. Уходя на работу, отправляла ее на воздух, на солнце, а комнату запирала на ключ. Нередко случалось, по возвращении заставала Таню, спящую прямо на лестнице.

Дистрофия прогрессировала, необходимо было срочно помещать Таню в стационар. И в начале июля 1942 года тетя Дуся, сложив с себя опекунство, определила ее в детский дом № 48 Смольнинского района, который готовился тогда к эвакуации в Горьковскую область»[284].

Об отношении тетки к Тане Савичевой мы можем почерпнуть скудную информацию из письма Василия Крылова Нине Савичевой, находившейся в эвакуации вместе с заводом.

«Дорогая Ниночка!

Какое счастье, что ты нашлась. Меня ведь, как и тебя, внезапно, прямо из цеха отправили — Оказывается, мы совсем рядом трудились. — Потом нашу бригаду откомандировали в