Красный Востокъ (сборник) - Валерий Донсков

Евдокимыч широко размахнулся второй раз и двинул жердью рыжего по голове. Конец жерди от удара переломился на сучке. Рыжий выронил пистолет и повалился у забора, на голове его сразу же показалась кровь. Двое других были уже во дворе. Один из них проскользнул в калитку, другой ловко перепрыгнул прямо через забор. В их руках были расписные гладкие дубинки. Перепрыгнувший с ходу врезал дубинкой по Евдокимычу и попал в жердь в районе его груди. Жердь переломилась пополам. Евдокимыч от сильного удара в грудь попятился в сторону заросшего бурьяном огорода и упал там навзничь.

Второй, тот, который влетел в калитку, размахиваясь сбоку, с разбега махнул дубинкой, целясь в голову Ивана. Иван успел нырнуть под летящую дубинку и, вставая, рубанул прутом сверху вниз, с оттягом, по ноге стоящего вполоборота соперника, которого по инерции занесло и развернуло. Взвизгнув, тот выронил дубинку и повалился, обхватив колено.

И тут началась сеча!

Рыжий, закрыв глаза, уткнувшись носом в землю, стонал. Тот, который с коленом, отполз к забору и во все горло орал от боли. Где-то в бурьяне охал Евдокимыч. Гость с дубинкой махал ею отчаянно во все стороны и тыкал в Ивана. Иван, спокойно улыбаясь, уклонялся, отклонялся, даже не пытаясь отбивать легким прутом тяжелую дубинку, выжидая момент, чтобы рубанув по рукам выбить её прочь.

В какой-то момент они, тяжело дыша, на миг остановились друг против друга, гость с дубинкой наперевес дергался челноком вперед-назад. Иван, размахнувшись прутом вверх и назад, был готов для решающего удара.

– Страшно, Уаня? – спросил гость.

– Это тебе не со стариками воевать!

– Ладно, Уаня, хуатит, а то дед туой помрет сейчас. Догоуарились? Усё, Уаня, дауай мир? Мир дауай, Уаня? Усё, Уаня, мир дауай? Хуатит! Дауай…, раз…, дуа…, три…, я биту уыкидуаю, ты арматура бросаешь? И расходимся. Дауай? Им усем соусем плохо.

Иван опустил прут и посмотрел туда, куда упал Евдокимыч.

– По-ми-раю я! – стонал тот.

– Ну, я уыкидуаю, да? Раз… Дуа… – гость отвел дубинку назад и разжал пальцы, показывая всем своим видом, что сейчас он её выбросит, – Три!

Иван, глядя в сторону Евдокимыча, швырнул прут в сторону.

Дубинка крутанулась в руке гостя и опустилась на голову Ивану.

…Первое что почувствовал Иван, очнувшись – это страшная боль в голове, от неё казалось, весь мир раскалывается. Где-то вдали тяжело дышал и стонал Евдокимыч. Калитка открылась, и в неё вошел Ашот:

– Ванька, ты живой? – он нагнулся к нему.

– Там, Ев-до-кимыч…

Следом в калитку вбежал Михаил.

Иван снова провалился в темноту.

…В мазанке горели свечи и лампадки. Все белые стены мазанки были увешаны иконами и церковными гобеленами. На этих шитых золотом гобеленах красные стены московского Кремля с защитниками на них были окружены несметными черными, ощетинившимися копьями полчищами захватчиков. На других Святой Георгий поражал тонким длинным копьём змия. С икон смотрели грустные лики святых, по краю икон эти же святые в отдельных окнах совершали свои незабвенные подвиги, деяния, переносили мученичество, и совершалось всё то, за что они стали образцом добродетели, почитаемой всеми последующими поколениями. С самой большой темной иконы в углу, склонив голову, покрытую мафорием, из-под золотого оклада печально смотрела богоматерь. Она печально смотрела туда, на Ивана, который лежал на широкой лавке здесь же посередине мазанки. На груди у него была икона с серебряным крестом, врезанным в неё. Руки Ивана сложены, на глазах лежали медяки, две больших монеты.

На столе в граненом графине стояла водка (которая соединяет людей), высокий гурьевский закрытый пирог с дырочкой – из осетрины с капустой, прямо в противни, брусок паюсной черной икры и сливочное масло на прозрачных стеклянных блюдцах, тарелки, рюмки и приборы. На граненой рюмке, наполненной водкой, лежала горбушка хлеба.

В центре за столом в рясе сложив пальцы в замок, сидел в печали отец Александро – крестный Ивана, рядом с ним сидел дед Ивана. Слепящий свет, падающий из двух маленьких окон за их спинами, не давал четкой картины того, что у них было на лицах. Зато было ясно видно, что под потолком, на голове огромной белуги сидящей в торце стола сверкает маленькая корона российской империи, одетая слегка набекрень, а из-под стола торчал её большой мокрый хвост, который иногда шевелился и стучал плашмя по полу. Сама белуга, изогнувшись колесом, ловко орудуя ножичком и вилкой, зажатыми в передних плавниках, разделывала мелкую ещё живую рыбешку на своей тарелке и по кусочкам отправляла её в свой рот.

– Нельзя верить этим людям! Совсем не знаете вы классику, – сказала белуга, раскрывая жабры и разевая свой гигантски широкий «улыбающийся» рот под усами, – Лер Монтова, например! Вот это, – и начала декламировать, распевая, с придыханиями и выражением:

…По камням струится Терек,Плещет мутный вал;Злой чечен ползет на берег,Точит свой кинжал…[5]

– Подлыя! – взвизгнул дед, схватив серебристую воблу, лежавшую и изредка подпрыгивающую возле него на столе, и стал остервенело стучать ею по столешнице. Отчего белуга, прижав на тарелке вилкой и ножом половинку малька ещё раскрывавшего рот, с удивлением склонила к нему, к деду, голову с аккуратным острым носиком с торчащими вниз усами, зависла над столом всем своим толстым, мокрым, гладким на вид, но на самом деле – шершавым, в звездочках костяных «жучков» телом, и замерла. Уставившись мелкими относительно всего её могучего облика глазками, между которыми чернели дырочки ноздрей.

– Ничего вы не понимаете, – отец Александро пригладил рукой усы и бороду, – это для вас – подлые. Для них это геройский поступок, проявление воинской хитрости и доблести, предмет гордости. Этому народу нельзя показывать спину. Нельзя проявлять слабость перед ним. Они как хищники, как волки, срабатывает инстинкт и р-раз…, сразу вцепятся вам в глотку, навалятся всей стаей. Инстинкты управляют ими больше разума. Хочешь быть справедливым с ними? Ради Бога! – отец Александро перекрестился двумя перстами, – но последнее слово всегда должно быть за тобой. Меча из рук не выпускай! Никогда! И верить им можно. Да, можно. Но только когда сила на твоей стороне. …Ладно, Ваня! Рано ты к праотцам собрался, – отец Александро убрал хлеб с рюмки и, взяв графин, стал разливать ещё в две рюмки. Вставай! Поднимайся!

– Вставай! – крикнул дед и вскочил из-за стола с дрыгающейся воблой в руке, надев на себя свою синюю с малиновым казачью фуражку.

Подошел. Собрал монеты с век Ивана, убрал икону с груди, положив всё аккуратно на стол, и стал хлестать его по щекам прохладной, мокрой, извивающейся, противной воблой, с которой летели, летели, летели брызги…

…Иван открыл глаза и увидел низко над собой плачущее лицо Кызжибек. Она осторожно брила его щеки маленьким легким станком, намыливая их мокрым кусочком мыла и плакала.

– …Кыз! …Кызжибек! …Катя! – нежно прошептал Иван.

Кызжибек уткнулась ему в грудь и заплакала.

– О! Ванька очнулся! – прохрипел где-то в углу Евдокимыч.

Иван попытался приподняться, но Кызжибек не дала ему сделать этого:

– Лежи! Лежи! – сказала она, вытирая слезы.

– Давно я так?

– Три дня, – прохрипел Евдокимыч.

Кызжибек сияла:

– Тетушка Бакия сказала, что если ты очнешься, это ещё ничего не значит. Вот если ты вспомнишь хоть чего-нибудь, то это – уже хорошо. А ты Ваня…, ты меня сразу вспомнил!

– Бакия? Соседка ваша? Та, которая в городе продавцом работает? Узбечка?

– Да! Вот всё ведь помнишь, всё! …Так она же не всю жизнь – продавцом? Она у себя флебологом была… Она – доктор медицинских наук, Ваня. Советских наук! Это же… она тебе голову зашивала.

– Кем-кем она была? Фле…

– Это такой хирург, по венам.

– М-м-м. …А я Кыз, тебе душ построил.

Кызжибек встала, возмущенно поджав губки и нахмурив брови:

– Что, …думаешь слишком грязная я для тебя?!

– Что ты? Что ты? – Иван приподнялся, он лежал на полу, на старом полосатом с ржавыми следами матрасе.

Забинтованная голова была тяжелой и болела. Евдокимыч лежал на своей койке со скрипящей панцирной сеткой.

– Я не знал, что могу сделать для тебя. Что-то особенное. И вот придумал – душ. Как подарок!

Кызжибек подумала над его словами и снова присела к нему.

– Не вставай! – стала намыливать ему щеки, – Ва-ань, – прошептала она на ухо, – а ты на самом деле молодой… Я теперь это точно знаю.

Иван не мог понять, как она это могла узнать, но тут, же снова приподнялся.

– Знаешь, а ведь есть же, есть такой город! Есть!

– Да, ляг ты! …Какой ещё город?

– Гурьев! Ты же сказала тогда, что нет такого города.

– С чего ты взял, что он есть?

– Мне Ашот сказал.

– Ашот??? Кривой Ашот?

Иван кивнул.

– Как можно верить армянину… всю жизнь прожившему в Баку?

– Ну и что? Какая разница, где человек жил?