Красный Востокъ (сборник) - Валерий Донсков

Черкесы сразу решили, что он – красный. Конечно же красный! Какой же ещё? Всю ночь его допрашивали, пытали. Один из немногих русских в Черкесском полку – белый офицер – командир полка, сидя за столом, пил самогон и задавал вопросы с пристрастием о жизни Ивана в последние годы, пытаясь уличить в большевизме. Непьющие черкесы по его приказу били Ивана кулаками, ногами, плашмя шашками и стегали нагайками по голому телу. Утром офицер вынес вердикт, приказав сбросить пленного с аэростата, и пошел спать. Именно сбросить, а не просто расстрелять.

Наблюдатель аэростата – второй русский в полку – наотрез отказался это делать, так как не знал, как исполнить это технически.

– Нехилый мужик этот красный, хоть и помятый, – так размышлял ответственный за аэростат, – кто знает, кто кого скинет с высоты. Можно, конечно, связать. И отрезать в воздухе веревку, но… Просто расстрелять, – гораздо надежнее! Да и не по-христиански это!

У черкесов же (нехристиан) был приказ, который они должны были выполнить, – по-русски они почти не понимали, только приказы и команды. Дело дошло до моральных и религиозных устоев. Завязалась словесная русско-нерусская перепалка. Черкесы схватились за шашки. Наблюдатель за маузер. Но в самый разгар прений неожиданно налетели беспощадные красные, поставившие окончательную точку в принципиальном споре, и по состоянию Ивана решившие, что вот этот уж точно свой.

– Это не де-ри-жабль, – сказал Иван, еле раскрывая разбитый несимметричный рот.

– А что это?

– Наблю-дательный аэро-стат.

– А в чем разница?

– У дерижа… – бля мотор.

– Вот, товарищи! – сказал неожиданно воодушевленно командир, обращаясь к толпе, – Вот! …У нас теперь есть человек, разбирающийся в дирижаблях! Назначаем Ивана Услонцева красным пилотом дирижабля «Красный Восток». Ты, Услонцев…, пока не совсем ясен нам по своему социальному происхождению и должен ещё доказать свою верность пролетарской революции и послужить ей! И за все будешь отвечать по законам революционного военного времени, – он указал на мертвых черкесов, – Понял?

Иван, зажав подмышкой ненужные ему кавказские наряды, держась за челюсть, пожал плечами и понимающе кивнул.

– …А с мотором мы потом разберемся.

Аэростат привязали здесь же за дерево и за крюк, вбитый в развалинах церкви. Ивану выдали трехлинейку с одним патроном, так как человек в отряде он новый и ещё неиспытанный. Забравшись в плетеную корзину-гондолу аэростата, ставшую внезапно его законной вотчиной, постелив в ней бурку и никого не спрашивая о том, что можно, а чего нельзя, измучившийся Иван, положив папаху, ненужные черкеску и ичиги на всякий случай под голову, свернувшись калачиком, лег спать, укрывшись краем бурки. Вся спина его была в синих и красных полосах, и совсем свежих рваных рубцах. Ветер трепал и мял бока аэростата. Гондола качалась из стороны в сторону, словно колыбель. Под ритм начавшего моросить дождя Иван плавно провалился из этого беспокойного непонятного и тревожного мира в другой.

…Снилось Ивану, что плывет он с дедом в черной просмоленной плоскодонной дощатой бударе[2] через реку Урал. Дед в белой праздничной рубахе и казачьей синей фуражке с малиновым околышем сидит на веслах и энергично гребет, но кроме этого в лодку впряжена – почти так, же как лошадь, даже с хомутом – огромная темно-серая белуга. Лодка стремительно, как утюг, летит вслед хомуту и виляющей на поверхности горбатой серой мощной спине с высокими плавниками, разрезая воду. Летят брызги, волны расходятся во все стороны и уходят вдаль.

– Вот, Ваня, – говорит, загребая дед, – прогресс! Видишь, да? Совсем новое время наступило. Теперь с самарской на бухарскую сторону-то стали добираться намного быстрее. Будет тебе Восток!

Вдали стал раздаваться равномерный тарахтящий звук, дед бросил весла и, заслонившись от солнца ладонью, посмотрел в одну сторону, в другую, разыскивая источник этого звука, пока не увидел его.

Навстречу им по реке шел пыхтящий мотобот, над ним развевались золотые церковные хоругви.

– Ой, Ваня! – сказал испуганно дед, ухватившись за борта, и пригнулся, почти доставая седой бородой самого дна лодки, где в воде плескалась вобла, – всего одна штука, – Ой-ой-ой! …Запамятовал я, Ванька, с кем ты нонче? С красными, али с белыми будешь?

– С красными, деда, нынче с красными.

– Эх, Ванька-Ванька! Всегда у тебя так, – вот ты как отец твой: то в говно вступишь, то в Красную Армию! Нельзя мне с тобою. Время-то новое, но как я, старый человек, старой формации, сродственникам в глаза смотреть-то буду? Что отец Александро мне скажет, когда приду я к нему в Никольскую церковь? Поздно мне уже меняться. Ты уж не серчай! Выбор твой уважаю, понимаю, но как-нибудь без меня на бухарскую сторону-то.

Дед резко схватил воблу и сиганул с нею за борт. Долго его не было видно, пока он не вынырнул далеко от лодки, по-прежнему с сухой фуражкой на голове, и быстро, «саженками», держа в руке воблу, поплыл обратно к берегу.

Услышав этот всплеск, обернулась и белуга, будара резко затормозила, зарываясь носом в воду и раскачиваясь. Белуга, раздувая щеки, с которых по торчащим вниз усам стекала вода, посмотрела на деда, потом взглянула на мотобот с хоругвями, перекрестилась передним плавником и говорит Ивану человеческим языком:

– И мне нельзя, Ваня! Я же царская рыба всё-таки, – мощно развернулась и поплыла, виляя туловищем за дедом.

Вслед за ней, черпанув бортом воды, круто развернуло лодку. Иван схватился за борта и пронзительно закричал:

– Что же вы все меня бросаете, я же через весь континент домой, к вам спешу! Бедствия терплю немалые, всё ради вас, любимые вы мои!

Оглянулась белуга:

– Мы тебя тоже любим, но поначалу определись Ваня, с кем ты? С этим берегом, али с тем? С красными, али с белыми? Под каким ты флагом ходишь? Чей приют выберешь? Нужон ли вообще тебе этот Красный Востокъ? Вишь, время такое! – сняла с себя хомут, метнулась, взлетев высоко в воздух, грохнулась светлым пузом об воду и на глубину ушла, оставив на поверхности расходящиеся кругом волны. Закружило и закачало будару. Деда только пятки и фуражка среди брызг мелькают. Тарахтение мотобота становится всё ближе и ближе…

…Открыл Иван глаза – ведь действительно, что-то тарахтит! Поднял голову, посмотрел сквозь прутья гондолы и увидел далеко внизу землю.

– Летим! – спокойно решил Иван, – Не надо было отцеплять от лебедки. Видел я узлы, которыми Евдокимов аэростат привязывал! Не морские то узлы были, и не те «восьмёрки», коими невода на Урале вязали. Бабские это были узлы! За такие узлы меня бы дед…, но лучше уж улететь, чем остаться с этими…

Сел Иван в гондоле, приподнявшись, посмотрел через край. Страшно! А хорошо-то как! Картина такая, что весь дух живой захватывала. Облака рядами, как будто лежа на стекле, плоско стелились выше Ивана, под ними во все стороны до самого горизонта насколько видит глаз – поля, леса, перелески, речушки всякие. Сколько проспал – не ясно, но солнце уже невысоко, отражается, сверкая, играя в мелких водах и заводях, – а значит, почти весь день. Тут же накатили голод и жажда. Вспомнил, что маковой росинки больше трех суток во рту не было, но… дело это завсегда терпимое, нередкое и давно уже обычное, хотя совсем привыкнуть к нему невозможно.

– Какая она Великая, …Россия! – думал с восхищением про себя Иван, смотря вокруг, – Сколько земли у неё и сколько богатств. Всех жителей расселить можно так, что друг друга даже встречать не будут, и все в достатке окажутся. …Так нет же, мать твою! Мало всё! Обязательно поднимут смуту, гегемоны проклятые! Не видят бездельники жизни без личного руководства, изменений, насилия и грабежа. И всё в столицах главным образом… Там всегда кричат громче всех. И плевать им на всех. А вопли с окраин они никогда не слышат…

Тарахтение не унималось. С другой стороны, далеко, под самыми облаками Иван, наконец, разглядел мушку – аэроплан. И летел он к Ивану. Первая мысль:

– Вот нелегкая принесла! А чей он?

На аэростате была ровная красивая надпись – «Востокъ». Но впереди неё пролетарской рукой, мелом и известью было коряво выведено – «Красный». Получалось «Красный Востокъ». От дождя, насколько мог судить снизу Иван, «Красный» – поплыло, было все в разводах и почти смыто, но все равно читалось. Всё равно было – «Красный Востокъ». Более того: как бы в подтверждение этому к одной из веревок опутывающих аэростат был привязан кусок красного полотнища, добраться до которого Иван не смог бы и не решился бы никогда.

Об аэропланах красных слышно не было, но гражданская война на то и гражданская, так как полна всякой неразберихи и непрерывных изменений среди граждан. Понять на расстоянии где красные, где белые, где ещё какие – невозможно. На всякий случай, перекрестившись, Иван с самой маленькой, какая может быть, надеждой опять лег на живот и притаился – ждать свою судьбу.