Холмы России - Виктор Ревунов

Молчала изба Стремновых.

Тиха и изба Фени. Закрыты окна и дверь с тяжелым, будто кандальным кольцом вместо ручки.

Фенк лежала на неразобранной кровати с кружевным покрывалом и высокими подушками. Неподвижен взор н устал.

"Зачем я так сказала?-жалела она, что вспылила за столом, когда надо было потерпеть, и не было бы раскаянья, и Кире было бы легче.- Не посветила ему, а помрачила. Где ты теперь, Киря? Кто-то видит тебя, а я нет.

Не скоро это кончится",- тьмой какой-то, в душе чуяла она, беспроглядное потянулось над землей.

Послышалась песня.

Вот ты сон, сон мои милый.

Сперва запели в одном дворе. А потом подхватил весь хутор. Феня вышла на крыльцо.

Пела о красивой мечте людская печаль.

Женские голоса удалялись и затихали, когда мужские - с ясно пробивавшимся тенорком - вели сильно, со вздохом.

Он, да сон счастливый.

И снова одиноко загоревал женский голос.

Ой, да воротись ты...

Постепенно голоса могуче сходились в одну силу.

Он, да воротись ты,

Сон мой, да назад.

Мужчины повторили с согласной задумчивостью, в которой страстно вдруг проблеснул тенорок.

Ой, сон мой,

Воротись да назад.

Песня раскатами отдавалась в лесах, затихала там и вновь поднималась на хуторе.

Да сделай меня,

Да сделай, милый,

Ой, меня счастливой.

Может, оглянется судьба, тронут ее неведомое сердце не мольбы, с которыми от века все идет и -идет свет, а красота тронет в желании малом -: все-то оно со слезинку, что без особого колдовства можно и исполнить сои счастливый вернуть.

Аи, хоть во жизни

Один, один раз...

Заслушалась Феня, как завороженная стояла, забыла про все и вдруг очнулась от криков и плача... Не вернулся сон счастливый... Порыжелая дорога, па которой сто"

яли подводы, стала лобным местом прощания.

Столпились все у подвод. Последние объятия, поцелуи, уговоры и слезы.

- Мама, не горюй, не надо.

- Ребят береги!

- Пиши, Ваня!

- Сынок, сынок!

- Пора. Садись!

- Не пущу! - раздался крик, и упала Палаша - соседка Фени - обняла ноги мужа.- Не пущу!

Он поднял ее. Сам крикнул с гневом:

- Да что вы! Разделаем их всех к ядреной матери!

- Папа... Папаня!

- Трогай!

- О, Господи!

- Палаша... Палаша. Ботинки мои Саня пусть носит.

Не береги.

- Трогай!

- Да будет. За жизнь не нацеловались.

- Трогай!

- Прощайте!

- Ждите нас скоро!

Взмелась пыль, над которой качались косматые головы коней. Вслед подводам бежали и падали женщины в бессилии удержать тронувшееся. Кричали детишки. Слышали отцы их голосенки.

- Папа... Папаня...

Уносились быстро подводы - скорей, скорей, не слышать и не видеть, как бьется в горе свое, милое.

Скрылись за косячком леса.

Кто вернется, покажется там в счастливый свой миг?

Кто-то вернется.

А кого будут ждать, все ждать с надеждой, что сугревой останется одна на всю жизнь - не даст иззябнуть сердцу, и все будут ждать, вспоминая прощальный взгляд, не ведая, что встречи с ним уж не будет, что для кого-то будет пуст до конца вон тот - тот чуть стронувшийся в рожь поворот дороги.

Расходились по своим избам. Там еще не остывшие следы ушедших. И снова запричитало, застонало лихо:

не могло смириться, что совсем близкое - вот-вот оно, родное, можно позвать, так оно живо и близко,- да не откликнется, хоть криком зови.

А вскоре попрятались и укрылись по укромным и темным углам, чтоб выплакаться вволю.

Родимые! Да за что это?" Облака плыли к" востоку, от мрачневшей хмари. Она расстилалась по горизонту.

Глухие раскаты грома обдали хутор предвестием пока еще далекой, но идущей сюда грозы.

В тот же день Феня, связав кое-какие пожитки в узелок, ушла с хутора к Анфисе. Тут, в семье решила пожить, а там видно будет. В своей избе оставаться не хотела. Без Кирьяна все для нее опустело. Да и боялась:

вдруг Митя объявится.

Анфиса в начале весны вышла замуж за приезжего из Москвы вдовца с двумя детьми, Платона Сергеевича.

Привез он в село целый сундук своего рабочего инструмента, и давно молчавшая на краю площади кузница озарилась горном, обрадованно зазвенела наковальней.

Был он на все руки мастер: ковал коней, паял кастрюли и самовары, мог машинку швейную починить и ружье, не говоря уже о молотилках и сортировках, и даже сельсоветский радиоприемник после его осмотра вдруг заговорил.

Кузнец для села - находка, а для семьи - самая верная опора.

Он себе цену знает. Не уважишь - потеряешь человека, как порастеряли уж многих: ушли в города, на заводы, и стоят позабытые кузенки. Гигантские лопушиные листья непроницаемо укрывали у стен размытую золу давно отгоревших в горниле углей, и как напоминание, что жил тут когда-то огонь, пламенели лиловые и пурпуровые костры цветов.

С большими, темными, не. по-мужски печальными глазами, он в фартуке и с тесьмой, которая опоясывала волосы, был похож на жреца, когда стоял перед горном и чтото ворожил в его зареве.

За ним приезжали из других сел и деревень: так он был нужен всем.

Погасший в горе после смерти жены, помаленьку стал воскресать Платон Сергеевич, но улыбка осталась какойто тихой и робкой, как огонек свечки на ветру: такой, видимо, отроду и была она у него.

Бедовая Анфиса жалела его за эту улыбку: "Чисто голубь ты у меня..."

После работы, по вечерней зорьке, похаживал на рыбалку - когда с детьми, а то и один сидел дотемна под лозовым кустом. Рыбешку мелкую не брал: щадил, выпускал ее. А крупная не шла на его крючок: не было на это умения. Но как-то Родион Петрович дал ему свою жерлицу. Показал, как насаживать живца и как пускать в чистинку между кувшинками - на какую глубину, чтоб живец не запутался в зарослях. Сел Платон Сергеевич неподалеку со своей удочкой. И вдруг жерлица дернулась, рогатка зашлепала по воде, и шпур потянулся. Пришел домой Платон Сергеевич с большой щукой, возле которой радостно закричали его детишки, а Анфиса сказала:

- Вот и тебе посчастливилось.

С тех пор, бывало, как стемнеет, он на речку спешит и ставит жерлицы и донки на заветных местах. Посвежел, посмуглел. Почти совсем не кашлял. Но по ненастью все же ломило грудь, хотя и не с такой болью, как прежде.

В день проводов, когда уже давно скрылись подводы с мобилизованными, он раскрыл ворота своей кузницы и в сумраке разжег горн. Видел, как за озером, у избы остановилась Феня. Выбежали детишки и схватили ее за руки. Потом вышла Анфиса. Заплакала, обняла племянницу.

Детишки побежали с вестью к отцу: тетя Феня пришла к ним.

Феня и Анфиса зашли в избу.

- Ты или тоже туда собралась? - спросила Анфиса, заметив узелок в руках Фени; сиротливо держала она его.

- Поживу чуть у тебя, тетя, если можно. Боюсь одна.

- Или чужая ты мне? Век хоть живи.

- Век теперь у всех на воде вилами писан.

- Если бы на воде. А то на самом сердечушкс писано горюшко наше. Все и глаза-то я выплакала до темного дна.

Феня поставила узелок на край лавки. Все еще не решалась отойти от порога: на что-то надеялась; хотелось чего-то радостного - как-то так пройти мимо этой избы, встретить прежнее. Но его уж больше не встретишь, как не встретишь среди ненастья осени минутку из жаркого лета.

- А я Кирю ждала - проедет здесь,- заговорила Анфиса.- Думала, и попрощаюсь. Все ваши хуторские проехали, а его нет. Одни ушел. Или очень вам стеснительно было на людях прощаться?

- Не надо об этом, тетя. Не захотел ждать. Ушел,- сказала Феня.

От занавесок, от цветов в маленьких окнах и сумрака с расплывчатой кислицей забродившего теста повеяло дурманной тоской.

"Тут жить. В чужом-то?" - подумала она.

Сняла свои брезентовые туфли.

"Поистаскались,- заметила Анфиса.- Любил, а оставил бабу, как колосиночку в поле".

Феня легла на диван.

- Устала я. Так бы и забылась,- закрыв глаза, сказала она,- и от мечты - очнуться, когда все, все бы уж кончилось,- улыбка родничком потекла по ее лицу.

- Как же я век одна жила? Другие с мужьями милуются, а я, как отрезанная возле жизни, как корочка какая брошенная. Да не плеснела. Вон как голову-то держала!

Да как принаряжусь, да как выйду, ай и солнце на меня из-за тучи выглянет.

- Другое сейчас совсем.

- Неужели так без застольного прощания и ушел?- полюбопытствовала Анфиса.

- Посидели чуть,- с неохотой ответила Феня.

- Много-то и не к чему,- согласна была Анфиса и спросила со спокойным достоинством, но и вкрадчиво:- Что же они сына родного не уважили?

- Как не уважили?

- Поклоном и приглашением тебя под крышу свою.

- До этого ли теперь, тетя?

- Самое время пожалеть. В горе пожалеть. А при счастье-то мы и так обойдемся. На кого же оставили? На Митьку? Прибежит, гляди, скоро. В такой суматохе изпод тюремной подворотни скорее собаки выскочит. А что у вас с Кирей печати нет на вашу любрвь, так это и так бывает,- вольный брак. Как в городах есть живут. Ты или спишь?