Холмы России - Виктор Ревунов

Его пригласили к столу. Он поблагодарил, отказался.

- Разговор у меня, Матвеич, на скорую руку,- и спросил с заботою, есть ли какие вести от Кати.

Ннканор положил на стол три письма в синих конвертах: почта сегодня принесла.

- Вся тут, как живым голосом говорит. А самой-то нет,- сказала Гордеевна.

Стройков взял письма. Конверты измяты. На одном рубчатый след каблука.

"Из войны прилетели",- подумал он и живо достал из конверта письмопервое по числу. Развернул тетрадный лист.

"Родимые мои, мама, папаня и братик Киря!

Все у нас пока хорошо. Феденька в лагерях. А одно воскресенье был дома. Ходили гулять в лес, к озеру.

Вода холодная, у берега сразу большая яма, но я купалась.

Ванятка наш совсем-совсем не плачет. Выдержанный в отца. Сильный такой. Весь так и рвется из освонх одежонок, если что не по нраву.

Федя просит, чтоб я ехала домой. На границе не особенно спокойно. Но как я его одного оставлю?

Кончится этот гомон, приедем в отпуск к покосам. До чего же хочу сено поворошить. А Федя покосить мечтает и с удочкой на Угре посидеть.

До земли поклон мой перед вами. Кланяется вам и Федя. А Ванятка?.. Сейчас спрошу...

Вот и спросила. Он глазенками мне сказал: очень хочет видеть бабушку и дедушку и дядю своего Кирю.

До свидания.

Ваша Катя

17. VI. 41 г."

Стройков сложил это письмо и с задумчивостью развернул второе. Такой же тетрадный лист.

"Родимые мои, мама, папаня и братик Киря!

Вчера у Феди был день рождения. Пришли поздравить друзья. Все нашей семье пожелали счастья.

Посидели за столом. Наш сосед лейтенант Баташов играл на гитаре. Старинные песни пел. Слушаешь, и будто в душе заря утренняя загорается или находит ненастье. Так и чудится паше поле осеннее.

Как же понравилась мне песня "Не шуми ты, рожь, спелым колосом..."

Пели в два голоса. Подпевал Баташову Федя. Красота-то какая! И до такой-то красоты человек мог дойти!

Так не хотелось расходиться.

Ушел и Федя.

Я одна с Ваняткой. На границе совсем тревожно. Говорят о войне.

Может, уехать?

Ваша Катя

19. VI. 41 г."

Развернул Стройкой и третье письмо. -

"Родимые, родные мои!

Спешу написать прямо с утра. Так тревожно. Всякие слухи. Страшно и подумать. Места себе не нахожу, будто вот-вот все потеряю-не смогу удержать. Как камень тяжелый положили на мою грудь.

Ваша Катя

21. VI. 41 г."

Стройкой отложил письма, сказал:

- Знать бы про тот денек.

- Да хоть бы как выбралась,- со страданием проговорила Гордеевна.Глаза-то все проглядела. Среди дня, а дорога мне, как темная.

- Приедет,- Стройков подумал, что-то подсчитал,- завтра или послезавтра стревайте.

- Спасибо, Алексей Иванович,- поблагодарила его Гордеевна: уже и радость.

Стройкова поторапливало время, и он сказал:

- А теперь о нашем деле, Матвеич.

Гордеевна вышла.

- Ты в ловягинскую землянку, случайно, не заглядывал?- спросил Стройков Никанора: не его ли папироску поднял?

- Не нужда. С Кирькой, правда, прошлой осенью дубки там сажали. Пусть молва глохнет и сгинет, а земля цветет.

- Видел дубки. Только оттуда. И в землянку глянул. Между нами разговор. Обнаружил там папиросочку.

Свеженькая. Оброненная. Кому-то охота была там побывать.

- Так ведь и ребята могли со своим баловством.

Где их, пострелов, не носит!

- Их баловство сразу видно.

- Тогда не знаю. Если кто по любопытству заглянул.

- По какому любопытству?

Никанор достал кисет. Свернул цигарку. И себе в бумажку насыпал махорки Стройков, поглядывая на Никанора с хитрецой.

- Поди, на всю войну запасец для своего кисета завел? Лавку можно открывать?

- Из-за перебоев я и прежде без запасца не жил.

А на войну главный запасец вот тут,- показал Никанор па сердце,-Да расход большой. Хоть бы к осени немца-супостата за кордон вытряхнуть. Хлеба убрать.

- Сюда не дотянет... Что сказать-то хотел?

- Любопытство на всякие норы, Алексей Иванович, может быть такое. И на войну не идется, и дома сидеть не дадут. Вот и рыскают, где поглуше. Люди всякие есть. На веточке и то листочки-то разные.

- Дезертиров имеешь в виду? Или заметил что?

- Не заходил в те края. Своя туча в доме. Может, кто и хлеб зарывал с глаз подальше?- предположил Никанор.

- Это зачем же?

- Народ ученый. Что касается войн, все стадии прошел.

- Пока эти стадии в стороне оставим.

- А веселого мало.

- Война.

- Я, Алексей Иванович, тихо живу. Есть порядок и хлеб - хорошо. Сотворяй каждый свое не свыше, чтоб порядок был. От смутьянов войны. Как же так распоясали их до такой крови! Вот что значит где-то на свете порядок-то упустить.

- Вот и пришел к тебе насчет порядка... нашего...

здешнего. Кто-то скрывается в землянке. Предположение мое - Митька Жигарев. Лагерь их распустили. Дома должен быть. Или под бочком у Феньки тихонько греется?

- Он ей за Кирьку бока-то кулаками погреет... А чего ему скрываться? Из сети выпутали, так и иди си всеми. Не поверю. Опять в сеть лезть? Куда же уйдешь по такой грязи!

Стройков встал. Времени не было на долгие разговоры. Еще и к Фене надо зайти с предупреждением для нее особым.

- Прошу, Матвеич, присмотри за этими местами.

Что-нибудь заметишь, сообщи. Может, и не Митька.

Теперь опасное с той стороны и тут может быть... Прощай! Ухожу завтра.

- Так и вы,- пожалел Никанор: уходил и этот человек - был он добр к их дому.

- А что же я? Или с ветра меня качает? Не постою?

- И тут служба. Не всякий постоит. За такую службу приходили кони с пустыми стременами ко двору.

- Давно было.

- Всякое семя до своей поры ждет.

- Ты прав... Прав,- с раздумчивостью повторил Стройков и протянул Никанору руку.

- Все прощаемся, когда же встречаться будем, Алексей Иванович?

- Не колдун я, не гадатель. Так прощай, Матвеич.

И поглядывай, как просил.

Попрощался Стройков и с Гордеевной.

- А Катюшка скоро приедет,- подбодрил он ее.- Соберемся к праздникам. Затирай тогда питие покрепче, Матвеич. Гулять будем!..

Феня пасла телят. Ее работа.

Сейчас, к вечеру, на скотном дворе готовила пойло.

Стройков отозвал ее. Они зашли за бревенчатую стену хлева, где малинники и крапива, место тихое, скрытное от любопытных глаз. Потому ли, что давно не видел он Феню, или с усталости, красота ее словно радостью освежила его.

- Плохо без Кирьки,- не спросил, а посочувствовал он.

- Потерпим. Было бы за что,- ответила она.

- Ты давно телят-то пасешь?

- Еще только день. Своих детей нет, так вот таких малых нянчу,ответила она с улыбкой.

- И далеко пасешь?

- За хутором, на лужке.

Лужок хоть и рядом с хутором, но лес кругом.

"Митька бы уж вышел из засады на свою ярочку.

Папиросочка-то, кажется, не его? Или осторожничает?"

- Одна не боишься?

- Говорите, как загадки мне загадываете. Кого тут бояться рядом с людьми? Волков, что ли?

- Волк в эту пору смирный... Митька твой из лагеря выпущен.

Кожа на скулах Фени побледнела, но, как показалось Строикову, не с испуга, а с гнева.

- А кто он мне?

- Не знаю... Это не мое дело. Мое дело предупредить.

- На пороге никак не разойдемся.

- Ты с порога-то лучше уйди, пока свободно. А то с его кулака короткая будет твоя песенка. К тетке своей, к Анфисе иди. Там и работай, Я за руку тебя от беды нс поведу. Не маленькая. А силой не имею права. Я сказал все!

Стройков сел на коня и поехал к дороге.

Феня, не стронувшись, стояла за стеной сарая, как огнем обложила ее эта весть. На воле Митя! Сколько земли вокруг, а деться от него некуда.

"Косу с косья сниму. В платок обмотаю. Не дальше ее жала будет и твоя песенка ко мне, Митька Жигарев".

Стройков сильно хлестнул коня, и от копыт застучало на дороге, которая была для него самой приветной, но так и не сказала ему до конца о тайне своей.

* * *

Поздно ночью Стройков остановил коня перед домом Новосельцева. Скрипел коростель в отдалении, и было похоже - кто-то медленно и осторожно ходил по полю в сильно скрипевших сапогах, будто искал что-то затаенное в темноте.

Распахнута дорога среди ржи.

"Заждалась меня моя Глафира",- подумал Стройков и постучал в дверь.

Дом с одним окошком. Без крыльца. Прямо за порогом небольшие, с тамбур, сени и дверь в комнату, где печурка для зимней топки. Сейчас печурка укрыта газетой - стоит примус.

Одна стена с книгами на полках. На другой - на вбитом железном крюке-висело стволами вниз ружье.

Под ним столик и табуретка из неокоренной березы.

После ранения в финскую войну правая рука Новосельцева, как говорят, сохла, была тонкой, с пергаментножелтой кожей. Зимой зябла даже в толстой варежке и ломила к непогоде. Писал левой, и с той же руки колол дрова без промашки. На охоте не подводила и правая рука.