Холмы России - Виктор Ревунов

Не помнил, как добрался домой. Ввалился в избу и помертвелой рукой закрыл на засов двери.

- Светопреставление, мать.

- Что с тобой?- с испугом спросила Гордеевна.

- Не спрашивай. Кто бы сказал, не поверил. Да своими глазами видел. Светопреставление. У святого ключа.

Пил он там, молился, не знаю. А почуял человека-то и распрямился. Лицо его родник светом и показал... Желавин!

Гордеевна руку подняла перекреститься, но так н затихла.

- Бог с тобой. Отец! Что ты. В могиле он давно.

Померещилось тебе с разговоров.

Никанор сел на лавку. Долго тер лоб.

А будто он,- поверил было слову прошлого; в могиле Желавин.- Да молчи, мать, чтоб и звяку не было. Алексея-то Ивановича нет. Метался он не зря, а промахнул. Глянул я - обомлел. Ружье у меня на плече, а руки, как отбило, не поднимаются-отсохли. Вон кто! А то Митька. У Митьки и родного здесь ничего не осталось, все изгадил. Сюда не пойдет... А кто ж убиенный-то?

Гордеевна поглядела на окна, за которыми тьмою стоял лес. Занавесила.

- Что творится-то, господи! Сам-то молчи. Не бараоонь. Не нашего это ума все.

- А доложить надо.

- И не пущу. Катюшки нет. Как пропала. Ты еще Терпения моего нету.

- Терпение только начинается. Слух идет, к Минску городу немец рвется, а останову все нет. Вот терпение будет, как сюда дойдет... К иедобру и покойник, знать, померещился...

В дверь кто-то постучал.

Никанор взял с лавки свой лесниковьш топор.

Стук повторился.

- Не ходи,- хотела остановить мужа Гордеевна.

- Посвети,- сказал он и, перехватив покрепче топор, вышел в сени.

Гордеевна сняла с гвоздика в стене лампу и осветила черный проем двери, в котором вдруг показалась сгорбленная спина Никанора. Он оступился с порога и неловко попятился в избу, схватился за угол печи.

К раскрытой двери из темноты сеней кто-то шел тихо.

На пороге появилась маленькая, худенькая, в изгрязненной кофточке женщина с неподвижным и погасшим взором.

- Мама...

- Доченька!

Лампа выпала из рук Гордеевны. Огонь еще на миг блеснул на полу, озарив, как отдаленной грозой, стоявшую Катю.

В избе что-то шепталось и постанывало от сквозняка, который врывался из бездны этой помраченной ночи.

ГЛАВА VI

В садовой сторожке, повитой хмелем, вьюнками и диким виноградом, который ворохами затопил до крыши эту глинобитную лачугу, встретились Павел Ловягин и отец его Антон Романович. Нашел на задворках чужой стороны прибежище и заработок: когда-то у пана работал - ухаживал за садом, а теперь у немцев вроде дворника при постоялом дворе для господ офицеров: проездом останавливались в панском доме, гуляли, пили...

Павел служил в польской армии, а потом в немецкой.

О нем позаботились: был устроен в школу по подготовке разведчиков. За высоким и темным забором и на особых полигонах в лесах прошел выучку разведчик и диверсант.

Антон Романович неподвижно сидел в кресле у стены, Седой, в широкой белой рубахе и жилете. Из нагрудного кармана свисала кольцастым серебром цепь старинных часов.

Сегодня встреча особая - прощальная: улетал на фронт сын - туда, где родина. Все снится она в тумане зеленых полей.

Павел расхаживал по комнате - лейтенант немецкой армии. Ему нет и тридцати. Лицо в свежей смуглине.

Лоснятся от крема гладкие с ячменной рыжннкой волосы, сурьмисты разлатые брови.

В комнате багрово-красный сумрак, как от зарева отдаленного пожара. Вся мебель - диван, стол и стулья с высокими спинками - темны и напоминают нагроможденные надгробья.

Павел зашел за штору и крепко закрыл окно. По стеклу скользнул свет луны. Вокруг ее диска, как в бездне, медленно вздымались глыбистые облака.

От дома доносились крики и песни подгулявших офицеров.

Павел заговорил тихо:

- Сегодня вечером русские оставили Минск. Пройдена почти половина пути до Смоленска.

Антон Романович перекрестился, как на храм в отдалении.

- Скорбь России. Торжествуют потомки тевтонов.

Эти псы в рогатых шлемах добирались до Вязьмы.

Антон Романович поднялся и достал из стола поистершуюся карту. Развернул ее. На ней черными галочками были помечены города, захваченные немцами в Европе,- целая стая устремлялась к востоку. Он пометил и Минск.

- Далеко залетела. Если не собьют дуру, то с такой скоростью через неделю Смоленск... Вот любушка,- и Антон Романович поласкал взором тонкую излучиику Угры.- Бог даст, вернемся. Постарайся, Павел, уберечь себя. Это твоя жизнь. Ты не их раб. Ты русский - сын великого народа. Нас, хозяев земли своей, подточил заговор чужеземного, в том числе и немецкого, засиляя в промышленности и в банках. Им нужен был наш развал. Без войны захватить все. Никто, одни большевики сдержали напор и уберегли земли. Отдадим им должное.

Но спихнули и нас. Дворяне не щадили животы свои за Россию. А мы без нее. За погубленное не простим. Сейчас время оглядеться. Крупп, Цейсс, Геринг и другие воротилы вкладывают миллиарды в поход на Восток, как в дело, которое даст баснословные прибыли. Нефть, железо, уголь, золото, миллионы рабов - вот что сулит эта война. Для нас самый желанный ее исход в том, чтобы немцы и коммунисты поломали друг другу хребты. Всем нам снится русский всадник на белом коне.

- В одном сарае, в глыбе льда, нам показывали мертвеца с содранной кожей. Будь осторожен с такими сказками,- сказал Павел.- Когда вернусь, в банке на мое имя будет сумма. Мы приобретем акции. Перепадет и нам.

- Я только сказал, чтоб ты не лез на рожон. Каждый из нас нужен России. Разумеется, не с пустыми руками.

В разоренных губерниях надо ждать голод. Особенно в городах. У жителей есть кое-какое золотишко, драгоценности. Голод погонит людей в простой ларек с хлебом и солью. Понесут и золотые зубы, когда нечего жевать.

Можно приобрести состояние. Все равно загребут немцы.

Павел достал из кармана толстую пачку денег и положил на стол.

- Плата фюрера!

- Я передам ее нашим,- сказал Антон Романович.- Потом это зачтется. Мы постараемся... А теперь, Павел, раз ты идешь туда, возможно, будешь и в родных краях, я тебе должен сказать кое-что. Самое важное потом.

А сейчас не так важное, как нужное. На случай.

Павел сел напротив, у стены, в кресло и закурил.

- Такие деньки бывают только у нас,- начал Антон Романович.- Да и то в деревне. Осенью. Жуткие ревы лосей на закатах. Дожди заливные. Дальше плетня земли не видать. Небо, как свинец, тяжелое, давит. А часа четыре за полдень - уже и черно. Кажется, конец всему свету... Вот в такую пору приехал как-то поохотиться твой дядюшка Викентий. А из дома не выйдешь. Закупорился в флигельке среди сада. Спал. Весело пил. А то и рассказывал мне про свои московские похождения или философствовал: "После, говорит, всяких статеек, что все сущее материя и клетки, и человеческая-то жизнь постепенный распад этих клеток, чувствуешь безграничную свободу от всего и какое-то безумие, как у зверя, которого подогнали к яме. Самый опасный момент. Страсть жить и ярость на высокой грани перед концом. Жди, брат, вакханалию и пожары".

Жила у нас горничная. Сирота. Настя ее звали. Здо

ровая, с белым лицом, рыжая девка. Семнадцать ей было, а то и меньше. По утрам убирала в флигельке, а вечером и постели стелила. Тогда и случилось.

Брат рассказывал потом: "С тоски, говорит, как одурманило нас. Прощай и пропади все пропадом. Ночь все равно как малиновой молнией сверкнула".

Уехал он. А через два месяца снова появился. Узнал!

ребеночка надо ждать. После малиновой-то молнии.

Настя и говорит: "Мне, барин, конец света пришел".

Викентий ей: "Ничего не пожалею. Только один твой шажок - и спасенная. Будет тебе свет, и ребеночка озолочу. Счастьем его все искупится".

Маялся у нас бедностью мужичонка один - Григорий Жигарев. Рвань и дрань. Одна слава - рыбак и охотник отменный. С ним брат и охотился. Был сын у Григория.

Пообещали отцу пару коней, земли, если возьмет его сын в жены Настю. Смекнул Григорий, в чем дело, упал на колени: "Оженю!"

Чтоб людям не показалось явным, что за коней и землю спихнули девку, устроили охоту. Как и условились, приволок Григорий на себе из леса Викентия, в грязи, вроде бы чуть живого: спас - из-под лося вытащил. Вот Викентий и расщедрился землей и конями за свое спасение. Отблагодарил.

Снял Григорий при всем народе шапку, поклонился Викентию: "Уважь, барин. Уговори ты Настю в наш дом.

А то малый сохнет по ней".

Оженили. Страшную чашу с дурманом поднесли Федору на первую с Настей его беспамятную ночь.

Родила она мальчика прямо на жнивах, будто бы от надрыва, преждевременно. Назвали Митей.

А на другой год война. Викентий уехал на фронт.

В случае гибели часть доли в наследстве он тайно завещал сыну...

- Это зачем же?

- Своя кровь. Требовало дело. Нашими, ловягинскими ^корнями пронзить и держать все, даже отдаленное.