Мы разобьёмся как лёд - Айла Даде

раз прижимая к своей груди ещё крепче, и беспрестанно гладит по волосам. – Моя милая, чистая детка. – Она целует меня в лоб, а после немного отстраняет, чтобы заглянуть мне в глаза. Поверх золотисто-коричневого цвета её радужек сияет влажный отблеск. – Послушай, первое, что я скажу тебе: ты драгоценная. Без разницы, как ты себя чувствуешь, без разницы, насколько сильно ты веришь, будто с тобой что-то не так. Ты драгоценная, и с тобой всё в полном порядке. Ладно?

Я открываю рот и снова закрываю, немного соневаясь.

– Гвен…

Я качаю головой.

– Как я могу быть драгоценной, если у меня что-то не так с головой? Как я могу быть привлекательной, когда я дефективная?

Мама задыхается, и по её щекам катятся слёзы.

– Ты не дефективная, Гвен! Ты замечательная. Просто кажется, что в тебе что-то… произошёл какой-то сбой. – Она гладит меня по щеке и нежно улыбается. – Так бывает. И чаще всего такое случается с чувствительными людьми. – Большим пальцем она ловит одну из моих слёз. Целует влажный кончик пальца и прижимает большой к сердцу. – Ты помнишь Гектора?

Я моргаю, и на коже остаётся след от мокрых ресниц.

– Раненая синица?

Мама кивает.

– Он влетел в закусочную. Его правое крыло оказалось сломано и повисло. Он был очень напуган. Ниран хотел его добить, чтоб не мучился.

– Я сказала ему не делать этого. – Мой взгляд затуманивается, когда я вспоминаю собственные слова. – У него просто была рана. Ничего непоправимого.

Мама кивает.

– Ты выходила его. Через два дня он улетел. Дрожащая, ослабленная маленькая птичка, но она полетела. Иногда сбивалась с верного пути, да, но в итоге всегда на него возвращалась. Ничего непоправимого.

Я сглатываю.

– Ты хочешь сказать, что я похожа на Гектора.

– Ты похожа на Гектора, Гвен. – Она берёт моё лицо в ладони. – Только намного, намного сильнее.

Мой подбородок дрожит.

– Что мне теперь делать?

– Мы разберёмся. Сначала выясним, что с тобой такое. В наших краях есть несколько очень хороших психологов и…

Я энергично качаю головой, прекрасно зная, насколько дорог Аспен. И как дорого стоят психологи. Если твоя фамилия не Кардашьян, пройти курс терапии в Аспене невозможно.

– У нас нет на это денег, мама.

– Гвендолин Кейт Пирс! – Мама произносит моё имя полностью только, когда не желает шутить. Вот и сейчас мамин оклик проникает в моё сердце, становясь решающим словом, которое велит мне сдаться. Впервые за день она встречает мой взгляд с таким серьёзным выражением лица, что по спине пробегает дрожь. – Я бы предпочла умереть с голоду и жить на улице, чем лишить свою дочь помощи, в которой она нуждается.

– Но…

– Никаких возражений, Гвен. Мы будем жить более экономно. Дела в закусочной идут хорошо. И если твой папа сейчас… – она замолкает. Сглатывает и на мгновение прикрывает глаза. Я беру её за руки и сжимаю. И вот снова золотисто-коричневые радужки. – Я выгнала его. – Её подбородок дрожит. Я понимаю, что мама наверняка очень страдает, но изо всех сил старается не показывать. – У твоего отца больше нет возможности тратить заработанные деньги на гольф-клуб, азартные игры, любовницу или что-то ещё. Об этом не беспокойся.

– Я всегда беспокоюсь.

– Ну, тогда перестань это делать. Твоя голова слишком драгоценна для того, чтобы заполнять её серыми тучами. Впусти солнце.

– Оно больше не взойдёт.

– О, Гвен, – мама улыбается, – оно всегда всходит. Изо дня в день.

Я делаю глубокий вдох и пытаюсь найти солнце. Сейчас его не видать, но, возможно, мама права. Может, просто нужно изменить угол обзора, чтобы почувствовать, как тёплые золотистые лучи щекочут моё лицо. Я киваю и наконец-то тоже улыбаюсь.

– Спасибо, мам.

Она открывает рот, но её ответ заглушает громкий колокольный звон. Затем следует нестройный хор голосов, поющих «Тихую ночь, святую ночь».

Мамино лицо проясняется, а я широко распахиваю глаза.

– Сейчас канун Рождества, – бормочу я.

Чёрт возьми, вот я дура! Как можно забыть, что сегодня канун Рождества?

– Пойдём со мной!

Мама хватает в ванной наши халаты и тащит меня за собой через весь дом. Я надеваю резиновые сапоги, а мама – шлёпки. Пусть для прогулок слишком холодно, но наши тела покалывает от радостного возбуждения, как и сердца.

Как они смеются, эти сердца! Непостижимо!

Мы выбегаем за дверь, и, пока пересекаем улицу в направлении рыночной площади, под быстрыми шагами хрустит снег.

Уильям стоит на подножке украшенной повозки, запряжённой Салли и Ансгаром, и размахивает дирижёрской палочкой. На нём красное пальто Санта-Клауса. А вокруг – на рыночной площади и улицах, у дверей и в окнах близлежащих домов – я вижу сияющие взгляды жителей Аспена. Одни в красных колпаках, другие звенят колокольчиками. И все поют шумную, нестройную версию «Тихой ночи».

Это местный рождественский ритуал утром сочельника. Уильям расставил светящиеся фигурки оленей, которые окружают огромную ель возле колокольни. Она украшена – как и сама жизнь – яркими цветами.

Дети облизывают карамельные тросточки, держа родителей за руки.

В сердцах присутствующих царят веселье и умиротворение.

Я улавливаю запах рождественской выпечки – это Патрисия открыла двери своей кондитерской. Она ставит грифельную доску, на которой написано «Рождественское печенье бесплатно». Старушка нарядилась женой Санта-Клауса. Она одета в такой же красный костюм, как и Уилл, с капюшоном на подкладке, и на ней такие же круглые проволочные очки. При этом она заливисто смеётся и раскачивает бёдрами в такт музыке.

Мама обнимает меня и улыбается. Она выглядит счастливой и печальной одновременно. Наверное, думает об отце. Любовные драмы в Рождество причиняют боль. Но я присмотрю за ней. Мама выгнала отца. Наконец-то избавилась от балласта. От ноши, которая слишком тяжёла для её хрупких плеч.

На площади я обнаруживаю Пейсли с Ноксом, Уайетта, который сзади обнимает Арию. Её мать Рут, которая ест печёное яблоко. Вона с гитарой, бегающих вокруг него детей, и его жену. Духовную Сьюзан с её палантином и бонго. А ещё я вижу Аддингтонов и Оскара, и это для меня слишком, поскольку хочется подойти к нему, но мне нельзя.

Мама наклоняется ко мне и дует на висок.

– Что это было? – удивляюсь я.

– Это адресовано всем мыслям, которые сейчас приходят тебе в голову. – Она снова дует. – Убирайтесь! Прочь от моей дочери!

На моих губах появляется слабая улыбка.

– Ничего, если я ненадолго отойду к Пейсли?

– Конечно. – Мама целует меня в макушку. – Я всё равно собиралась взять у Патрисии печенья.

– Договорились.

Я прохожу мимо Салли. Она вся трясётся. Скрипит упряжь, и снег сыплется на кончики моих зелёных резиновых сапог.

Увидев меня,