Фрейд - Питер Гай

Все это достаточно шатко, но самая ненадежная нить в ткани рассуждений мэтра – фантазия о грифе. Основатель психоанализа пользовался немецкими переводами записок Леонардо, в которых слово nibbio ошибочно переведено как «гриф», а не как «коршун». С учетом этой ошибки, впервые обнаруженной в 1923 году, но не признанной ни Фрейдом, ни каким-либо другим психоаналитиком при его жизни, конструкция коршун-мать со всеми ее серьезными последствиями оказывается несостоятельной. Гриф является очень популярным персонажем мифов, а коршун – обычная птица. Рассказ Леонардо о птице остается яркой драматизацией, возможно напоминая о грудном вскармливании, сексуальном опыте или, что более вероятно, о гомосексуальной фантазии, а может быть, он в концентрированной форме вобрал в себя все эти воспоминания. Однако все громадное сооружение, которое воздвиг Фрейд на неточном переводе, обращается в пыль.

В совокупности эти ошибки существенно снижают достоверность нарисованного основателем психоанализа портрета. Хотя его любимая конструкция остается лишь скромными предположениями. Тем не менее, несмотря на то что Фрейду, скорее всего, указывали на неправильный перевод, превративший коршуна в грифа, он не внес никаких исправлений в текст. На протяжении всей своей карьеры теоретика психоанализа Зигмунд Фрейд демонстрировал готовность пересматривать гораздо более важные и давние идеи. Но только не «Леонардо».

Существовали и другие причины упрямства мэтра. Вне всяких сомнений, статья о Леонардо предлагала ему заманчивые профессиональные выгоды. В письме к Юнгу об «анализе» Леонардо Фрейд отмечал, почти по ассоциации: «Я все больше и больше склоняюсь к уважению теории инфантильной сексуальности, к которой я относился, кстати, с преступной несерьезностью». Это было немотивированное напоминание Юнгу, что Фрейд не склонен к компромиссу по спорному вопросу либидо. В это непростое десятилетие полемические заявления, адресованные как откровенным противникам, так и колеблющимся сторонникам, были для основателя психоанализа обычным делом.

Тем не менее за действиями Фрейда стояли и не столь явные силы: 2 декабря 1909 года, на следующий день после доклада перед Венским психоаналитическим обществом о своем исследовании личности Леонардо, он писал Юнгу со смесью облегчения и самокритики, что недоволен собственной лекцией, но надеется, что теперь, после того как она прочитана, получит некоторую передышку от своих навязчивых мыслей. «Навязчивых» – довольно жесткое определение, но Фрейд выразился именно так. Без этого он, возможно, и не написал бы свой психоаналитический роман.

Тайная энергия, питавшая эту идею, действительно навязчивую, оставила явные следы в переписке и поведении Фрейда того периода. Ее источником были воспоминания о Флиссе, с которым, по его мнению – ошибочному, – он навсегда покончил. Мысли о близком друге – уже не бывшим другом – заставили основателя психоанализа снова исследовать свою эмоциональную сдержанность, давали процессу самоанализа много мучительной работы[142]. В декабре 1910 года он сообщал Ференци: «Флисса – вас это чрезвычайно интересовало – я преодолел». И тут же прибавил, причем ассоциация основателя психоанализа не вызывает сомнений: «Адлер – маленький призрак Флисса, такой же параноик. Штекель – дополнение к нему, по крайней мере с тем же именем Вильгельм». Фрейд везде видел Вильгельма Флисса, находил его черты в других людях. «Адлер, – писал он Юнгу, – вызывает у меня воспоминания о Флиссе, на октаву ниже. Та же самая паранойя». Когда мэтр писал эти строки, он уже работал над статьей о Шребере, история болезни которого послужит яркой иллюстрацией его тезиса, выдвинутого некоторое время назад: главным фактором паранойи является скрытая гомосексуальность. «У моего бывшего друга Флисса, – уже говорил он Юнгу в 1908-м, – развилась чистейшая паранойя после того, как он преодолел свое влечение ко мне, явно не такое уж слабое». Всегда готовый перевести личные неприятности в теорию психоанализа, Фрейд полагал, что именно поведение Флисса натолкнуло его на эту идею, убедительно подтвержденную несколькими пациентами.

В соответствии с разработанным Зигмундом Фрейдом профессиональным словарем назвать кого-то параноиком – значит назвать его гомосексуалистом, по крайней мере скрытым. Это было следствием бессознательных гомоэротических чувств, бурливших в душе самого мэтра. Что бы он ни говорил Юнгу, сам Фрейд пытался проанализировать свои чувства к Флиссу, а не чувства Флисса к нему – проанализировать и, следовательно, по возможности избавиться от них. Осенью 1910 года, отвергая чрезмерные притязания Ференци на близость, Фрейд предупреждал его: «После разрыва с Флиссом, отношения с которым, как вы недавно обнаружили, я до сих пор пытаюсь переосмыслить, такая потребность у меня отсутствовала. Частица гомосексуального заряда оказалась снятой и использованной для расширения моего собственного «Я». Я преуспел в том, в чем потерпел неудачу параноик». Как он признавался Юнгу, этот «гомосексуальный заряд» был не таким уж непреодолимым. В конце сентября в письме из Рима Фрейд жаловался на Ференци, «очень милого парня, но в какой-то степени странно мечтательного и инфантильного в отношении меня», чрезмерно восторженного и пассивного. «Он позволил делать с ним все, что угодно, как с женщиной, но моя гомосексуальность, как бы то ни было, не заходит так далеко, чтобы считать его женщиной». Тем не менее он признает то, что однажды назвал андрофильным элементом в самом себе.

Двумя годами позже, анализируя один из своих знаменитых обмороков, основатель психоанализа поставил себе не менее беспощадный диагноз. Как нам известно, в ноябре 1912 года в Мюнхене на частной встрече психоаналитиков в присутствии Юнга Фрейд лишился чувств. Он полагал, что объяснение настоятельно необходимо, потому что это был не первый подобный случай. Как мэтр сообщал Эрнесту Джонсу, такое с ним уже случалось дважды, один раз в 1906-м и один раз в 1908-м – он испытал очень сходные, но не столь резко выраженные симптомы в той же комнате «Парк-отеля»: «…в обоих случаях мне пришлось выйти из-за стола». В 1909 году мэтр снова упал в обморок в присутствии Юнга, в Бремене, перед тем как подняться на борт судна, отправляющегося в Соединенные Штаты. Размышляя над этой историей, Фрейд сообщал Ференци, что полностью восстановился и аналитически разобрал мюнхенский приступ головокружения. Эти приступы, полагал он, указывают на крайнюю важность переживаний самого раннего детства, связанных со смертью. Фрейд имел в виду своего младшего брата, который умер, когда ему самому еще не исполнилось двух лет, и чью смерть он воспринял с греховным облегчением.

Впрочем, всего днем раньше в письме к Эрнесту Джонсу Фрейд предложил более глубокое объяснение: он устал, мало спал, много курил и почувствовал перемену в письмах Юнга, от нежности к властной надменности. Но еще важнее был тот факт, что комната в «Парк-отеле», где с Фрейдом случались приступы головокружения, вызывала у него стойкие ассоциации. «Впервые Мюнхен я увидел, посетив заболевшего Флисса, и этот город прочно связался с моим к нему [Флиссу] отношением. В основе этого случая лежит некоторая доля неконтролируемого гомосексуального влечения». Джонс считал себя достаточно близким к мэтру и позволил себе проявить определенный интерес к его приступу в Мюнхене. «Особенно, – откровенно прибавил он, – поскольку я подозревал гомосексуальный элемент, именно в этом и заключался смысл моего замечания при прощании на станции, когда я сказал, что вам будет трудно отказаться от своего чувства к Юнгу (имея в виду, что, возможно, имеет место перенос на него более ранней вашей привязанности)». Фрейд с готовностью принял формулировку Джонса: «Вы правы, предполагая, что я перенес на Юнга гомосекс[суальные] чувства из другой части, но я рад обнаружить, что мне не составляет труда вывести их из свободного обращения. Мы еще подробно обсудим этот вопрос». Некоторые чувства, которые вызывал Юнг, были, как справедливо заметил Фрейд, из другой части: как и его предшественник Адлер, Юнг стал призраком Флисса. Не имело никакого значения, что визит Фрейда к больному Флиссу в Мюнхен, который запустил механизм воспоминаний, случился почти двумя десятилетиями раньше, в 1894 году. Чувства Фрейда к Флиссу нисколько не ослабли.

Эти чувства, как и любые другие эротические, были неоднозначными. Еще раз анализируя данный эпизод – чуть позже, с Бинсвангером, – Фрейд повторяет: «Вытесненные эмоции, направленные теперь на Юнга, как ранее на его предшественника, – вот что сыграло главную роль». Воспоминания по-прежнему преследуют его – единственные чувства, которые теперь способен испытывать Фрейд в отношении Флисса или его более поздних заменителей, были полной противоположностью тем, которые он испытывал к своему второму «Я» из Берлина. Раздраженный поведением Адлера и Штекеля, Фрейд был расстроен поведением Юнга, желавшего, как он считал, ему смерти, и воспоминаниями о том, что он сам желал смерти младшему брату. Однако за всеми этими чувствами дымились руины, которые было невозможно ни игнорировать, ни быстро разобрать. Его сильная любовь – и ненависть – к Флиссу…