Фрейд - Питер Гай

Пристально наблюдая за пациентом во время этого рассказа, основатель психоанализа заметил, что лицо Ланцера принимало «…весьма необычное смешанное выражение», которое он мог истолковать только как «ужас от своего собственного неизвестного ему удовольствия». Это был туманный намек, который Фрейд пока отложил, чтобы использовать позже. Несмотря на то что «человек с крысами» мог испытывать смешанные чувства относительно этого изуверского наказания, он рассказал мэтру, как представлял, что жестокому испытанию подвергаются молодая женщина, которую он обожал, а также его отец. Впоследствии, когда Ланцера посещали такие ужасные мысли, он призывал на помощь сложные навязчивые мысли и ритуалы.

Действия по спасению не поддавались рациональному объяснению и стали для Фрейда серьезными эстетическими и клиническими загадками. Rattenmann рассказал мэтру не очень связную историю о деньгах, которые он задолжал знакомому офицеру или почтовому служащему за посылку, в которой были заказанные им очки. Излагая нелепые навязчивые мысли и странные идеи пациента, Фрейд сочувствует читающим историю его болезни: «Я не удивлюсь, если в этом месте читатель утратит свою способность к пониманию». Даже сам основатель психоанализа, стремившийся уловить смысл в действиях и мыслях «человека с крысами», был вынужден признать, что описание этих событий «страдало внутренними противоречиями и выглядело ужасно запутанным». Однако для Rattenmann симптомы, даже самые необъяснимые или нелепые, были буквально непереносимыми. Фрейд оценил это. Тем не менее иногда они доводили его до отчаяния. Непропорциональная трата энергии на незначительные вещи, кажущиеся неуместность и неясность, а также повторяемость – все эти симптомы невроза навязчивости могут становиться настолько же утомительными, насколько они являются иррациональными.

Фрейд, самый литературно одаренный из психоаналитиков, не мог удовлетвориться лишь сухой историей болезни или коллекцией наблюдений. Он желал реконструировать человеческую драму, но материал, в изобилии поставляемый «человеком с крысами», – странный, обширный и, вероятно, бессмысленный – грозил выйти из-под контроля. Завершая работу над этой историей болезни, мэтр жаловался Юнгу: «Она очень трудна для меня, почти за гранью моего искусства изложения и, очевидно, будет недоступна для всех, за исключением самых близких к нам. До чего же слабы наши репродукции, до чего неудачно мы воспроизводим эти великие произведения искусства психической природы!» Юнг втайне был согласен с ним. В письме к Ференци он ворчал, что статья Фрейда о «человеке с крысами» несомненно блестящая, но в то же время ее очень трудно понять. «Скоро я прочту ее в третий раз. Может, я особенно туп? Или это стиль? Я осторожно склоняюсь к последнему». Основатель психоанализа стал бы винить предмет обсуждения.

Пребывая в растерянности, Фрейд обратился к технике, чтобы составить план лабиринта. Цель состояла не в том, чтобы попытаться рационально разгадать загадки, представленные «человеком с крысами», а в том, чтобы позволить пациенту идти своим путем – и внимательно слушать. Фактически Фрейд превратил историю болезни «человека с крысами» в яркий образец применения и объяснения психоаналитической техники; он постоянно прерывает свой рассказ краткими описаниями клинической процедуры. Фрейд объясняет пациенту разницу между сознательным и бессознательным, рассказывает об изнашиваемости первого и относительной неизменности второго, приводя в качестве примера древности, украшавшие его кабинет: «Это, собственно говоря, лишь погребения; то, что они оказались засыпанными, как раз их и сохранило. Помпею разрушили только теперь, после того как ее обнаружили». А после того как пациент предлагает толкование, вполне правдоподобное, но неубедительное для него самого, Фрейд объясняет читателям пользу таких споров: «Цель подобных дискуссий никогда не заключается в том, чтобы убедить. Они только должны ввести вытесненные комплексы в сознание, завязать спор по их поводу на почве сознательной душевной деятельности и облегчить появление нового материала из бессознательного». Демонстрируя, как он учит «человека с крысами» основам психоанализа, мэтр одновременно учит и читателей.

Новый «материал» о своем отце, который он исследовал в ответ на толкования Фрейда, Rattenmann называл мыслительной связью. Это было безобидно, настаивал он, но каким-то образом связано с маленькой девочкой, в которую он влюбился в 12 лет. Фрейд не соглашался с такой туманной, смягченной формулировкой, характерной для рассуждений «человека с крысами». Он интерпретировал эту мыслительную связь как желание смерти отцу. Пациент энергично протестовал: он боялся именно этой катастрофы! Мэтр не возражает, но настаивает, что любовь к отцу сопровождалась ненавистью и что эти два сильных чувства сосуществовали у Ланцера с ранней юности.

Теперь, когда Фрейд полностью осознал фундаментальную двойственность личности «человека с крысами», он мог приступить к загадке навязчивых состояний пациента. Основатель психоанализа терпеливо подступал к эпизоду, в котором капитан-садист описывал восточную пытку, что вызвало у «человека с крысами» обострение невроза. Заметки Фрейда, посвященные этому случаю, открывают, что для пациента крысы служили символом многих вещей: азартных игр, пениса, денег, детей, матери. Психика, как всегда подчеркивал мэтр, совершает невероятные акробатические прыжки, отбрасывая логику и рациональность, и «человек с крысами» полностью подтвердил это его убеждение. То, что в данном случае представлялось самым незначительным, ритуалы и запреты, оказалось кратким изложением невротических идей Rattenmann, что окольными путями привело к неисследованным областям его психики. Это были ключи к его вытесненному и яростно отрицаемому садизму, что объясняет ужас Ланцера и одновременно похотливый интерес к жестокости – источник того странного выражения на лице «человека с крысами», которое наблюдал Фрейд в самом начале лечения.

Исследуя эти намеки, основатель психоанализа теперь предложил ответ на вопрос, что же означала для «человека с крысами» рассказанная капитаном история. Этот ответ был связан с чувствами к отцу. Фрейд считал чрезвычайно важным, что, когда через несколько лет после смерти отца пациент впервые испытал удовольствие от полового акта, у него мелькнула странная мысль: «Как это замечательно! Ради такого можно убить и своего отца!» Не менее показательным мэтр считал и тот факт, что вскоре после смерти отца «человек с крысами» стал мастурбировать, но вскоре сумел почти полностью избавиться от этой привычки, которая вызывала у него стыд. Почти, но не полностью: в прекрасные и возвышенные моменты, такие как чтение отрывков из биографии Гёте, Ланцер не мог противиться своему желанию. Фрейд истолковал это странное явление как запрет и неповиновение требованию.

Поощряемый аналитической конструкцией основателя психоанализа, «человек с крысами» рассказал о неприятном, запавшем в память инциденте, который относился к тому периоду, когда ему было три или четыре года. Отец выпорол его, наказав за какой-то проступок, связанный с мастурбацией, отчего мальчик пришел в ярость и стал огрызаться. Но, поскольку бранных слов он еще не знал, то стал использовать вместо них всякие названия предметов, которые ему приходили на ум. Он кричал: «Ты – лампа! Ты – полотенце! Ты – тарелка!» Потрясенный отец прекратил порку и сказал, что из сына получится либо великий человек, либо великий преступник. Больше отец его никогда не бил. Поделившись своими воспоминаниями, Ланцер мог уже не сомневаться, что за сильной любовью к отцу скрывалась не менее сильная ненависть. Именно эта двойственность определяла всю его жизнь, мучительная двойственность характеризовала все его навязчивые мысли и отражалась в отношениях с женщиной, которую он любил. Эти конфликтующие чувства, заключил Фрейд, не являются независимыми друг от друга – «они попарно друг с другом спаяны. Ненависть к возлюбленной добавляется к привязанности к отцу, и наоборот».

Основатель психоанализа настаивал на своем выводе. «Человек с крысами» не только сражался с отцом, но и отождествлял себя с ним. Его отец был военным, обожавшим рассказывать истории о собственной службе в армии. Более того, он был «крысой», заядлым игроком – Spielratte[135], – однажды проигравшим сумму, уплатить которую смог только после того, как друг ссудил ему денег. Впоследствии у «человека с крысами» появились основания полагать, что отец, преуспевавший после того, как вышел в отставку, не смог вернуть долг щедрому спасителю, поскольку якобы не нашел его адрес. Пациент Фрейда строго судил отца за этот грешок юности, хотя очень любил его. Здесь прослеживается еще одна связь с его навязчивым стремлением вернуть незначительную сумму тому, кто оплатил его посылку, и, кроме того, еще одна связь с крысами. Когда на маневрах Rattenmann услышал садистскую историю о наказании крысами, она пробудила у него данные воспоминания, а также остатки детской анальной эротики. «В своих навязчивых делириях, – отметил Фрейд, – он вводил настоящую крысиную валюту». Рассказ о наказании крысами всколыхнул у Ланцера все давно подавленные импульсы себялюбивой и сексуальной жестокости. По мере того как пациент обдумывал эти толкования и принимал их, он все ближе и ближе подходил к выходу из лабиринта своего невроза. Делирий, связанный с крысами, – навязчивые мысли и запреты – был устранен, и Rattenmann закончил свою, как изящно выразился Фрейд, школу страдания.