Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа - Наталья Литтера

внутренний голос.

При воспоминании о себе нетрезвой становилось еще хуже.

– ДУНЯ?!

Барабанный стук в дверь. Как перед казнью. Раньше казни как раз свершались точно под такое же акустическое сопровождение. Она не шевелилась. Стук отдавался в голове болью, и Дуня плыла куда-то под этот стук и боль, как в тумане, понимая, что потерпела кораблекрушение, и чувствуя себя маленькой щепкой, которую подхватили волны и уносят далеко-далеко. И можно еще добраться до берега, наверное. Только корабль пошел ко дну.

Стук стал сильнее, он уже походил не на барабанную дробь, а на попытку высадить дверь. Взгляд уперся в мужские джинсы. И собственные брошенные трусы. На белье Дуня смотреть не могла. Оно и платье являлись прямым укором тому, чему не было оправдания. Сколько она вчера наболтала всего? Точно не помнит. Но помнит, что болтала много… Боже…

Только увидев рядом с ногой трусы Тобольцева, Дуняша поняла, что вся его одежда в ванной и пересидеть здесь не удастся, хотя бы потому, что Ивану не в чем уйти из квартиры.

Пришлось подняться и собрать вещи, а потом все же отпереть дверь и просунуть руку с одеждой сквозь узкую щель.

– Ты ничего не забыла? – послышалось с той стороны деревянной панели. Джинсы, футболку и трусы из ее рук забрали.

Дуня не понимала, что говорить, как себя вести, что делать. Ей было стыдно, ужасно стыдно, и дверь захлопнуть перед носом Вани она тоже не могла. В конце концов, он… ничего не делал против ее воли. К щекам прилила кровь, и стало жарко.

Они так и стояли с разных сторон едва приоткрытой двери. И, наверное, оба ощущали нелепость ситуации и последующего диалога.

– Открой.

– Не могу. Я… я не одета.

Конечно, его это не остановило. Стеснительность слишком запоздала.

– Плевать, я тоже, – Иван медленно потянул дверь на себя, – открой.

Дуня отступила назад, Тобольцев вошел внутрь. Никак не получалось сфокусировать свой взгляд, она просто настороженно пятилась до тех пор, пока не уткнулась спиной в раковину. Ваня казался одним большим расплывчатым пятном. Сердце бешено стучало где-то у горла. Когда площади для маневров не осталось, Дуня невидящими глазами стала оглядываться по сторонам и остановилась на ванне, тоже расплывчатой.

– Мне туда… надо, – внутри рождался неконтролируемый страх, и в голосе появились просящие нотки, – позволь мне просто принять душ. И я выйду. И… мы… поговорим.

– Поговорим? – спросило большое пятно голосом Тобольцева. – Отлично. То, что нужно. Я пойду, сделаю… бутерброд.

Он был пугающе спокойным. Дуня не знала такого Ивана. И не представляла, как вести себя с ним. Она вообще не представляла, что делать дальше.

Душ не спас положение дел. Вода лилась – то горячая, то холодная, в зависимости от того, как Дуняша регулировала кран. Голове становилось легче. Но только ей.

Измена. Это была измена. Измена человеку, с которым связано два года жизни, который ее уважал, доверял, заботился, любил… и то, что накануне произошла ссора, – ничего не меняет. Отношения не могут быть всегда гладкими и ровными, конфликты случаются у всех. Но не все при этом изменяют.

Дуня была оглушена, раздавлена. Она, всегда считавшая себя надежной, честной и верной, – изменила. Вот так просто! После бокала коньяка! И на бедре синяк от пряжки ремня, что впечаталась в кожу, когда вчера вечером на столе… Нет, она не могла об этом думать. Не хотела.

Стоять под душем хотелось бесконечно, меняя температуру и напор воды. Но что толку?

Дуня выключила воду.

Она не пошла на кухню, сначала вернулась в спальню, натянула домашний голубой сарафан, а уже потом туда, где ждал Тобольцев.

От открывшейся взгляду картины стало еще хуже, хотя, казалось, хуже уже некуда. Он был полностью одет, спокоен так, словно ничего не произошло и жизнь продолжается. И она продолжалась. За окном светило яркое июньское солнце, на столе ожидали две чашки кофе, тарелка с бутербродами и… вчерашний бокал коньяка. Его. Дуня замерла, глядя на этот бокал, и вздрогнула, услышав легкое покашливание, потом перевела взгляд на Ивана. Нет, она ошиблась, он был не настолько непробиваем, как казалось. Тобольцев пытливо смотрел на нее и хмурил брови. Дуня судорожно сглотнула, молча села за стол и стала помешивать ложкой в чашке. Она старалась не смотреть на мужчину напротив, прятала глаза и упрямо натыкалась на бокал с коньяком.

Молчание затягивалось. Он не хотел ей помогать. Он ждал. Наверное, он имел на это право.

– Ваня, то, что случилось вчера… это была ошибка.

Глаза наконец поднять удалось. Для того чтобы увидеть, как Иван почти залпом выпил полчашки крепкого кофе. И, несмотря на то, что лицо его было наполовину скрыто, Дуня впервые за это утро по-настоящему разглядела того, с кем провела ночь. Она заметила легкий беспорядок в волосах, довольно выразительную темную небритость на щеках, немного помятую футболку, которая все равно ему шла. Где-то в глубине родилась нежность, от которой Дуняша пришла в полное смятение. А потом нежность была убита очередью четких точных слов.

– Ошибка? В каком именно действии у нас случилась ошибка? – Иван поставил чашку и в упор посмотрел на Дуню. – На этапе обнимашек? Поцелуев? Или позднее? Скажи. Я исправлю.

– Ваня, перестань, – она говорила тихо, не выпуская из рук ложку и продолжая помешивать остывающий кофе. – Я не должна была… вести себя так… непозволительно. Ты очень вчера помог, очень. Наверное, не хватит слов, чтобы выразить благодарность, но… но все остальное… этого не должно было произойти.

Слова давались тяжело, хотелось закончить разговор побыстрее, хотелось, чтобы понял, пошел навстречу, облегчил ситуацию. Но Иван молчал. Дуня наконец оставила ложку в покое и закрыла ладонями лицо.

– Я не могу опознать автора, – он все-таки заговорил. – Про «непозволительно» – это кто? Мольер? Шекспир? Дуня, ты себя слышишь? ЭТО уже случилось. Давай без мелодраматических поз. Возьми бутерброд. Вчера он тебе нравился.

И она взяла, и даже стала жевать, не чувствуя вкуса. А Иван сидел напротив и допивал кофе. А еще буквально сверлил Дуню глазами, и она чувствовала, что краснеет под его взглядом.

Он был мужчиной, который ее познал. И вел себя соответственно. Как имеющий право.

– Я согласна – мелодраматизм излишен, – собственный голос казался чужим и незнакомым. – Мы оба взрослые люди, и у каждого своя жизнь. Спасибо за понимание.

После ее слов что-то изменилось. Неуловимо, но абсолютно точно. Изменилось в Ване. Он замер. Он перестал шевелиться. Дуне казалось, что она сказала единственно правильные в такой ситуации слова, и, возможно, именно те, что он ждал, с