Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа - Наталья Литтера

добраться. Такие горячие. Настолько жаркие, что на коже наверняка остаются следы. Знаки ее прикосновений. Словно выжигает тавро. Его принадлежность ей.

Он прищемил палец, вытаскивая из прически заколку. Отпустил на волю водопад локонов и не смог удержаться – потянул назад, оставляя ненадолго губы. Потому что теперь поцелуев ждали остро натянутая шея и тонкие ключицы. И потрогать, погладить, сжать то полновесное, женское, что на ощупь оказалось еще лучше, чем ему представлялось. Она позволяла ему все. Хрипло дышала и позволяла. Словно ждала и желала его прикосновений. Всех. Самых разных.

Взлетела к талии гладкая ткань платья. Бедро оказалось еще более гладким. И горячим – как и пальцы. Его ладонь медленно двинулась вверх по бедру. Ее запрокинутая голова медленно поднялась. Они снова оказались лицом к лицу. Глаза в глаза. Губы – почти к губам. Дыхание давно стало общим. Коньячным.

Ваня едва заметно качнулся вперед, трогая губами губы. Точно так же там внизу его пальцы тронули тонкое кружево.

Она шумно втянула в себя воздух. Он нагло втянул в себя ее язык. И снова утянул их обоих в поцелуй – влажный и откровенный. Ее рот был такой же, как то место, где оказались его пальцы, преодолевшие кружевную преграду. Там было ровно так же гладко, сладко и нежно. Ее бедра слегка двинулись, давая больше места его руке. И после этого все стало по-настоящему необратимым.

Дуня смотрела ему в лицо. Смотрела все то время, пока он, опустив взгляд вниз, сражался с ремнем. Неловко и торопясь расстегивал молнию на джинсах, приспускал белье. Она всего этого не видела. Только его лицо – ресницы, щетина, вспухшие губы. Один раз прикрыла глаза – когда он отвел в сторону кружево и подтянул ее бедра ближе к краю столешницы. А вот когда вошел – тогда упала лицом ему в изгиб плеча. Туда, где плечо переходило в шею. В то самое место, которое специально создано для того, чтобы она туда прижималась губами и дышала им. В те самые первые секунды, когда даже как сделать вдох, забылось.

Иван полагал себя неплохим любовником. Мог, если старался. Сейчас он не старался. По одной простой причине – в этом не было необходимости. Не надо было прислушиваться, присматриваться, гадать, что нравится, а что нет. Все происходило само собой. Словно они оттолкнулись и покатились с высокой горки. И от них теперь ничего не зависело. И вниз они доедут только вместе. Только вдвоем.

Удовольствие стало общим. Нет, оно было таким с самого начала. Одно на двоих – дыхание, сердцебиение, каждый поцелуй, каждая ласка. Все пополам, всего поровну. И сейчас он просто стремительно и яростно рвался к собственному финалу. К их общему финалу. Потому что она – с ним, рядом, будет тут же, только вместе.

Освобождение, казалось, было так недалеко, но с каждым движением не приближалось. Словно горизонт.

Мокрая спина. Каменное все, что ниже пояса. Дунина крупная, все усиливающаяся дрожь. Она дышит громко, почти всхлипами, ее губы впечатались в его ключицу, а пальцы – в плечи.

Совсем вразмах, мощно, часто, глубоко. И горизонт вдруг приближается стремительно и закрывает собой все. И они оба улетают за него, падают в горячее пульсирующее облако взаимного наслаждения.

Потом долго, бесконечно долго не шевелятся. Молчат. Она крепко прижимается к нему, будто боится, что все исчезнет, если отпустит. Он едва держится на ногах после пережитого, но знает точно, что устоять должен.

В жизни Тобольцева было немало достижений, которыми он гордился. Фотографии, поступки, слова. То, что он устоял на ногах сейчас – когда больше всего хотелось улечься тут же, на пол, между стулом и столом, – попало в этот ряд. Ноги не держали, но она, Дунечка, держалась за него, и он не двигался с места. И прижимал тоже крепко. Вдвоем было проще. Эта крепкая близость после – такая же нужная, как то, что было до. А может, и более нужная. Важная.

Дуня шевельнулась. И сразу стало ясно, что пряжка ремня впилась ей в бедро. Что его джинсы держатся на честном слове и на рельефе мышц ниже спины. И что между ним и Дуней по-прежнему жарко. А еще влажно. И липко.

– Слушай… Надо как-то сменить диспозицию… Может быть, дойдем до кровати?

Она согласно кивнула, все так же прижимаясь щекой к его плечу.

– Давай только в ванную по дороге завернем.

И они туда зашли. Там, на полу, оставили свою одежду и сомнения – если где-то и у кого-то они были. Смыли с себя все, включая смятение и неловкость. И, может быть, – стыдливость, но не у него точно. Впрочем, судя по тому, что ему шептала и что с ним творила Дульсинея, ее скромность куда-то испарилась. Или смылась ароматным гелем.

* * *

Дуня совсем не помнила, как оказалась стоящей на полу. И как добралась до ванной – тоже. Она шла сама? Он ее вел? Перед глазами карусель, карусель, карусель… вокруг яркие пятна, как разноцветные солнечные зайчики. Только когда за его спиной захлопнулась дверь – огляделась. И покачнулась. И он поймал. И перед глазами – губы…

– Ты целуешься с искрами, ты знаешь?

Она не дала Ване времени на ответ, потянулась сама, требуя искр, настойчиво, жадно, сбивая дыхание. Он бы, наверное, не удержался, но сзади была дверь, и оба просто впечатались в нее. Дуня никак не могла оторваться от вкусных губ. Солнечные зайчики плясали даже перед закрытыми веками, и было очень хорошо… упоительно хорошо… но вдруг закончилось легким шлепком по мягкому месту.

– А с царицами так нельзя, – нравоучительно заявила она, слегка отстранившись.

Иван в ответ взял Дуню за плечи и решительно развернул в сторону ванны, видимо, намекая, что ей туда. Дуняша некоторое время неподвижно стояла, пытаясь сообразить, как же туда в платье, пока не увидела свое платье лежащим на полу у ног. Вместе с бюстгальтером. Платье-самораздевайка и бюстгальтер-самоснимайка. Чудеса!

– Ну, хорошо, – пробормотала, глядя на бортик ванны, – еще бы молочный берег переступить.

Переступила. И даже очень уверенно, а вот потом, когда его руки отпустили, Дуня почувствовала себя стоящей посреди палубы корабля во время легкой качки. Прямо по курсу! Тихо хихикнула. Прямо по курсу, как раз напротив глаз, была маленькая полочка с гелями для душа. Она взяла один флакончик, ландышевый, и стала сосредоточенно откручивать крышку. Вот, кстати, поторопился автостопщик выходить из леса. Надо было в конце мая, когда ла-а-андыши. И тогда он смог бы подарить ей букет! А то