Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

бунтует против взрослого знания, что война — общая лямка, большая национальная галера. Символом этого коллективного вектора стал финал «Проверки на дорогах» с дирижерским гиком Быкова: «И все вместе! И поднапряглись! И уперлись! И пошел-пошел-пошел…» Даже камерным комбинациям Штирлица вселенский объем придан именно семнадцатью мгновениями весны — прослаивающими сюжет сводками о действиях Третьего Украинского на Балатоне и прорыве войск Конева к Одеру. Гранд военной разведки работает на эти тысячи корявых и злых людей, которые при встрече, вероятнее всего, его просто убьют.

Четвертая стадия в связи со вновь открывшимися подробностями может военный жанр просто уничтожить. На вопрос Германа, что самое страшное на войне, Симонов ответил: «Когда на марше случайно падает человек, а по нему проходит армия. Сначала танковая дивизия. Потом стрелковые батальоны. Потом автоколонны. Потом артиллерия. Человека раскатывает по грунту в тоненький блин с головой диаметром полтора метра». У кого-нибудь есть желание взглянуть на это воочию? А послушать, как орет в заклиненном танке живьем горящий экипаж? А главная команда при инспекции обороняющихся полков «Дерьмо присыпать!» — никому не известна? Кто-нибудь представляет, сколько может навалить в траншею за месяц сносно питающийся полк? Кому-нибудь еще хочется смотреть настоящее кино про настоящую войну?

Жанр спасет лишь растущее год от года равнодушие к предмету и правде. Семьдесят лет мира сделали военный кинематограф самым невостребованным сегментом рынка. Новый человек способен потреблять фронт только в комиксовом виде: подвиги, бабы, хохмы, Гитлер с хвостом. Военные сериалы снимают какие-то инопланетные недоумки. О том, что в русской армии принято козырять офицерам, не слышал ни один. О том, что рукопашная — последнее средство оставшихся без боезапаса войск, неизвестно никому; помахать прикладом бегают по три раза на сериал: это киногенично и восходит к доблести русских богатырей. Что такое продаттестат, вещмешок, доклад по форме — слыхом не слыхивали, как в пещерные ура-патриотические времена. Патруль бывает только в фильмах о СМЕРШе. Стограммовой суточной нормы нет в природе (материя слишком соблазнительная, чтоб отказываться от нее сознательно — скорее всего, сценаристы просто не в курсе, что русская армия с 42-го года квасила каждый день на законных основаниях).

Мы стремительно возвращаемся к первому, пропагандистскому этапу военного искусства, — как и в кинематографе вообще. Нация радостно глупеет. Снова в ходу поучительный академизм, наглядный пример, лакировка действительности и общенародное чванство. Такое впечатление, что фильм «Если завтра война» мог бы выйти прямо сейчас.

Как правило, это значит, что ждать недолго[33].

За хвост и к потолку

К 35-летию фильма «Место встречи изменить нельзя»

Были сумерки, закат социализма, о котором не знал никто, даже сам социализм. Народ, любящий Сталина, шансон и смертную казнь, учили чтить уголовный кодекс, мягкую улыбку Пал Палыча Знаменского и труд уборщиц. Народ скучал и лыбился, как подследственный на крошку-адвоката.

Вошел Жеглов, согнал со своего места Гришу Шесть-на-Девять и отчеканил:

— Здесь МУР, а не институт благородных девиц!

— Не дави из меня слезу, Маня.

— Отдел борьбы с бандитизмом — бандитизмом, понимаете? — поэтому вы нам не только контрамарку, вы нам билеты с местами, еще там, где мы вам укажем. — Грраждане бандиты! Ваша банда полностью блокирована, поэтому советую вам сдаться — по-хорошему.

Даже осклабленное «Здесь, милый, не фронт, нам языки без надобности» звучало как: пленных не бррать!

А и то: был он в трех задержаниях — на складе, на набережной и у продмага — и ни с одного не ушел без жмуров и зарубок на нагане. Да здравствует советский суд, самый справедливый суд в мире! — главное, скорый.

Это были скрижали, и русские зазубрили их, как новый катехизис, как вернувшийся в Россию беспощадный Ветхий завет.

А между прочим. Своим пацанячеством, шерифскими ухватками Жеглов запорол следствие, злобой к интеллигентскому гонору Груздева едва не оборвал ниточку к банде, да и вывел упырей под винтовки конвоя Шарапов, а не он. А слава была его, и любовь нации его, и страсть к эротичному черному реглану. Ибо любят командира, а не комиссара, кураж, а не правоту, Чапая, а не Фурманова. Так из романа про Шарапова «Эра милосердия» и вышел фильм про Жеглова «Место встречи изменить нельзя». «Эра милосердия Михал Михалыча — она ведь когда еще наступит».

Говорухин в интервью поминал, что пробовал на Шарапова Бортника, но верхи не разрешили на главные роли двух актеров с Таганки; темнит, похоже. Не больно-то и упирался. У тертого, приземистого, стреляного Бортника в роли комроты разведки совсем бы иначе звучали слова «Я, между прочим, в это время не на продуктовой базе подъедался, а воевал!» и «Что такое офицерская честь, я не хуже твоего знаю — на фронте этому быстро учили». И в банде бы такому скорее поверили, и с Варей Синичкиной не смотрелись бы они студенческой парой между лекциями.

Но Говорухину в спорах с Жегловым не нужен был равный, он сам жил и работал под девизом «Пусть знают мощь закона враги!» — и потому сослал бывалого Бортника играть Промокашку. А Жеглову дал просто партнера, второго номера, белого клоуна с рукавами длиннее рук. Книжный Шарапов, заходя в малину, подталкиваемый шпалером в поясницу, помнится, подумал: «Мне б сюда гранату и автомат с полным диском — и мы бы еще поговорили на понял-понял». Представить такие мысли у Шарапова-Конкина как-то трудно — несмотря на биографию и желтые метки тяжелых ранений.

Снайпер из анекдота на Пушкинской площади удивлялся: «Попал Дантес — а памятник почему-то Пушкину!»

Удивимся и мы: взял «Кошку» Шарапов — а памятник зачем-то Жеглову.

Наш. Нерукотворный. Выше Александрийского столпа.

Памятник воле, злому ремеслу и последней правоте, которую мы снова всей страной ощутили за собой в 2014 году, к тридцать пятой годовщине фильма «Место встречи изменить нельзя».

Вот у памятника и встретимся. У правой ноги.

Будет небесам жарко. Сложат и о нем песни