Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

говорят, попутал нечистый. Много.

300 лет мы бегали от себя друг к другу. Начали они. Как только в Зимнем воцарялся очередной держиморда, дворянский Питер по возможности безлюдел. Сначала текли в Москву от Павла. Потом от сына его Николая: за 14 декабря он подергал сыновей из всех без исключения дворянских семейств, исход в Москву был повальным. Потом ломанулись в революцию и устроили у нас драку, несравнимую с блиц-переворотом у себя. Москва потеряла несколько сотен лучшей молодежи с обеих сторон, но сорвала обратно столичный статус.

Ожидаемого встречного потока переселенцев не случилось: Питер был колыбелью революции, и во главе его упорно ставили еще более дремучую сволочь, чем в Москве. Имена Зиновьева, Жданова, Романова, Зайкова, Гидаспова давно стерты с питерских карт и святцев, но злая память о наместниках у ленинградцев останется надолго. Если за вольностью куда и бегали, то в Ригу и Таллин.

Зато миграция москвичей в Питер вошла в моду сегодня, причем по старым причинам.

Ось напряжения от бывшей столицы к нынешней сообщает сюжет родственной розни дюжине государств мира. Варшава — Краков в Польше, Нанкин — Пекин в Китае, Анкара — Стамбул в Турции, Токио — Киото в Японии, Коломбо — Канди на Цейлоне равно сочетают натужную спесь города-венценосца и снисходительное превосходство отставника. Большинство двустоличных держав, как видно из перечня, сосредоточено в Азии — ибо перенос главного города суть прерогатива тирана, а в Европе таких меньше. Аденауэр выбрал в столицы уполовиненной Германии Бонн именно с расчетом на воссоединение и немедленный перенос столичных функций в Берлин-папу, что было бы сложнее делать из вполне себе мощных Франкфурта или Мюнхена. Так Германия и обеднила себя на эту вечную ревность, обиду, конкурентную самодисциплину и латентное извращенное взаимовлечение центров силы — коими так изобильна наша и соседские страны Востока.

Нет повести печальнее, потешнее, благороднее и возвышенней на свете, чем повесть о породненных городах.

С юбилеем вас, дорогие Оля, Костя, Сережа, Мишка, Алексей Юрьевич и Таня с нашей фамилией Москвина.

Ну, за гуманизм!

Московский фестиваль

От одной мантры ММКФ не откажется никогда.

Сколько б их ни было впредь, какие бы угрожающие латинские закорючки ни покрывали уличные растяжки вместо старого «За гуманизм киноискусства, за мир и дружбу между народами!» — в назначенный час в круг выйдет заслуженный дедушка российской кинематографии, возложит персты на гусельки и заведет старинную величальную: в шестьдесят, мол, третьем году здесь с большим трудом победил шедевр Феллини «8 ½». Во всякой прикормленной телепередаче, на постерах со святым Георгием, при разрезании любой ленточки и ритуальном хлопанье хлопушкой на открытии и закрытии, в среднем шестнадцать раз за фестиваль будет вспомнено, что была, была и на нашей улице историческая справедливость. И музыка играла — та самая, с клоунами! — и фраер танцевал.

С той поры прошло 47 лет (прописью: сорок семь). Сменились строй, восемь руководителей партии и правительства и сама партия. Начался и закончился бесконечный сериал «Ну, погоди!». Умерли все до единого фигуранты данной истории: председатель жюри Чухрай и его присяжные Стэнли Крамер и Сатьяджит Рей, зав. идеологическим отделом ЦК Ильичев и его партайгеноссе Хрущев, фраера Феллини, Мастроянни, Пинелли, Ди Венанцо, Рота и даже авторы фильма «Знакомьтесь, Балуев!»[30] Комиссаржевский и Переверзев. Живы и неплохо выглядят музы Анук Эме и Клаудиа Кардинале — но женщины вообще более живучи. Даже создатели постмодернистских пастишей «Восемь с половиной женщин» и «Восемь с половиной долларов» Гринуэй и Константинопольский давно превратились в усиленно молодящихся, но довольно преклонных лет пастырей. А пластинке этой все нет конца: вот, помнится, в тот год, когда президент фестиваля шагал по Москве в тундру и тайгу…

И это правильно, и это справедливо.

Потому что среди лауреатов ММКФ «8 ½» был единственным выдающимся фильмом планетарных достоинств режиссера за все 52 года его существования.

Многие каннские триумфаторы войдут в первую сотню знаковых картин человечества. «Если», «Сладкая жизнь», «Апокалипсис нау», «Криминальное чтиво», «Блоу-ап», «Таксист», далее по списку. Фильмы «Судьба человека», «Доживем до понедельника» и «Это сладкое слово “свобода”» в сотню не попадут. Я уж молчу про вьетнамский фильм «Опустошенное поле» и два случая, когда за неимением достойных главный приз отказались присуждать вовсе (в первый из них гран-при отдали тридцать лет как покойному Эйзенштейну[31]; смелый ход).

Нет, фестиваль славный, нужный, интересный — но его губит категория «А». Та самая, о которой принято столь усердно звонить и смысл которой — столь усердно скрывать, особенно от башляющего Министерства финансов. «А» — это добровольное обязательство не брать в конкурс уже где-то показанные фильмы. «А» — это не только Канн и Венеция, но и, между прочим, «Кинотавр» при всей разнице претензий. Козырять разрядом «А» — это все равно как бахвалиться, что в отборочных играх футбольного чемпионата нам досталась подгруппа «А», а не какая-то заштатная «С». Но козыряют все равно: стоило автору год назад честно и в подробностях расписать для канала «Культура» обстоятельства классификации «А» — все его подробности ушли в корзину, а пафосный девичий голосок сообщил от себя: «К концу шестидесятых ММКФ завоевал такой авторитет, что Международная федерация фестивалей присвоила ему рейтинг “А”». На счастье Москвы, в мире нет надзорных федераций, раздающих фестивалям рейтинги по мере роста трудноизмеримого авторитета. Случись такое — градация ММКФ скрывалась бы от публики, как национальный военный бюджет. От президента и министра финансов — в особенности.

Для Москвы зарок составлять конкурс только из нового кино губителен: трудно представить режиссера, в здравом уме отдающего на что-то претендующий фильм в московский конкурс (Михалков не давал ни разу). На фестивале есть смысл ходить на ретроспективы, спецпоказы, внеконкурсные программы — но для этого вполне достаточно рейтинга «В».

Нет, это не наш путь.

Знак «А» давно превратился в потертую, блеклую, свалявшуюся, но все равно любимую цацку государства. Это — витрина, фасад, апофеоз, выставка несуществующих достижений. Уже одно то, что показы проходят в «Октябре», где удобно показывать, а открытие и закрытие — в «Пушкинском», где удобно рассылать