Державю. Россия в очерках и кинорецензиях - Денис Горелов

да кабы. Вымя. Выхлоп. Под дых. Тырить, нычить, бычить. Выпить и выеживаться. Шашлык. Шумел камыш. Черемыш брат героя. Штык молодец.

Зырь в корень.

Выпь, выдра, выхухоль. Крыса. Кабыздох.

Змей Горыныч.

Была не была. Шишел-мышел. Кысь. Недотыкомка. Кобыла-невеста. Вышка-крытка-ссылка. Пырсиков, Дынин, Елдырин, Полыхаев. Зыкина. Глызин. Амангельды Молдагазыевич. Мойдодыр.

Дом быта. Трусы. Козлы. Все на выборы.

Пыво.

Дырокол.

Грызло. Знают дрозды, что получат звезды. Костыль.

Жи-ши пиши через «и». Какое счастье. Как бы отвратительно смотрелось: жызнь, жыраф, жывопись. Свой среди чужых. Жыскар д’Эстен.

Дылда, коротышка, злыдень. Выкрест. Нытик. Бобыль. Калдырь.

Дым, полынь.

Стыд.

Язык.

Мысль.

Крылья.

Рыцарство.

Безымянная высота.

Алла на шее

Россия. ХХ век. Очерки пугачевщины

(к 50-летию)

Летом 1985-го в в/ч 86632-Л били под Пугачеву. В Ленкомнате ставился свежий диск, приводили залетный взвод, и начиналось долгое и тухлое толковище насчет «припухли, самцы». Это была учебка, никто еще не знал, какое это счастье — разбор повзводно, когда двое долбят пятнадцатерых, а не наоборот. Зато все до самых последних дней, до донышка не полюбили песню «Без меня тебе, любимый мой». С нее начиналась пластинка.

Служившие пятью годами раньше в Балте по сию пору звереют со «Старинных часов». Под их аккомпанемент шли шестикилометровые марш-броски в противогазах.

Ведущий кинопередач ТВ-6 Петр Шепотинник отдавал долг Родине еще раньше. У него идиосинкразия на «Лето, ах, лето». Ее заводили в четыре утра при неурочной расчистке плаца от снега.

А уж покойный кинокритик Сергей Добротворский мог похвастаться ненавистью аж к самой «Арлекине». До «Арлекины» ничего не было — одна снежная пустота и где-то там вдали руслановские «Валенки». До «Арлекины» из радиоточек орали плохие и очень похожие друг на друга песни. В 75-м пришла она — без имени и, в общем, без лица. «Представляешь, — говорил Добротворский, — летит над джунглями Ми-8 с открытой площадкой, и все, как у них, — черные очки, наушники, жвачка за щекой, спаренные ПКТ чешут сельву, аж клочки по закоулочкам. Только из динамиков вместо цеппелиновских “Whole Lotta Love!” орет: “По острым иглам яркого огня!”»

Это мое поколение, 32–38. Оно служило в СА целиком, без университетских изъятий, и целиком ненавидело творчество Аллы Пугачевой. Но точечно. Каждый свое. Одни были готовы разбить приемник, голосящий про миллион алых роз. Другие — «Айсберг в океане». Третьи — «Надо ж так было влюбиться». Ветеранов можно было узнать по горячим чувствам к «Волшебнику-недоучке» и «Все могут короли». Так Андрей Соколов в «Судьбе человека» грохнул на кусочки трофейную пластинку, под которую людей отправляли в печь. Симпатичная была пластинка, никто не спорит.

За те 20 лет Алла Пугачева из просто шлягерной дивы стала музыкальным сопровождением жизни. Жизни вообще, а не только осенних свадеб, южных отпусков и первых поцелуев. Под нее строились, пили, поступали, зачинали, дрались, садились, ехали в дальних поездах, болели, убирали территорию, проводили спортивные состязания и осуждали китайских реакционеров. Под нее бились в стену, требуя сделать потише, и бились в стену, требуя сделать погромче. Она была везде и останется везде. Ее дочку в «Чучеле» тоже «каруселили» под «Старинные часы».

Эпоха «Ну, погоди!», канадских серий, венгерских консервированных компотов и постепенного исчезновения понятия «еврей» целиком прошла под Пугачеву. Если хронику 60-х весь мир справедливо озвучивает «битлами», наши кадры великих газопроводов, исторических хоккейных финалов, новогодних елок и совещаний в Кремле должны идти не под Первый концерт Чайковского, не под Лещенко с Кобзоном, а только под Пугачеву.

Под какого-нибудь «Маэстро».

Только не под «Без меня тебе, любимый мой».

Ненавижу.

Одна сатана

300 лет переносу столицы из Москвы в Петербург

300 лет мы маемся друг с другом, как вздорные и усталые супруги доразводных времен. И быть тому всегда — в горе и в радости.

— А у вас мокро!

— А у вас уродливо!

— А у вас мосты разводят!

— А у вас автомобили-убийцы!

— А у вас зато темень круглый год!

— У нас??

300 лет собачимся по-семейному — больше все равно перекинуться не с кем. Киев на отшибе и наособинку, Ебург далековат, Нижний — не смешите.

Что только ни случалось меж двумя городами за 300 лет. За поездку из одного в другой и том путевых заметок сослали Радищева: только что случилась французская революция, не вовремя он в Москву собрался. На том же перегоне удачно вышедшая в Питер замуж москвичка Аня Облонская повстречала усатого грезу-поручика — тоже прескверно все кончилось. В 75-м оба города связал 3-й улицей Строителей Эльдар Рязанов, десять лет спустя «Ленинградским рок-н-роллом» — Евгений Хавтан. Правда, оба москвичи. Питерцы от жарких ноздревских объятий уклоняются, но мы настаиваем.

И вообще, наша Тверская, пройдя под разными названиями 660 км, переходит в их Невский проспект.

Милые бранятся — только тешатся.

Кино на всю Россию — у нас и у них. Многолинейное метро на всю Россию — у нас и у них. Читатели, Гостиные дворы, Большие театры, балетные школы, Поцелуевы мосты; Спас-на-Крови и Василий Блаженный — почти одно и то же, хотя питерцы скажут, что их лучше, и им, безусловно, виднее. И Пушкин у нас общий, и Грибоедов, и Достоевский, и Чубайс с женой. Как и Петр I — кстати, коренной москвич, до тридцати лет и слыхом не слыхавший ни о каком Петербурге, как и вся подмандатная ему страна.

Все-таки у нас очень много общего, но мы рады, а питерцы как-то стесняются. Да,