Фаворит. Американская легенда - Лаура Хилленбранд

В январе 1946 года Вульф въехал на лошади в стартовые ворота Санта-Аниты. Обычный забег в будний день. В свои тридцать пять лет он собирался завершить карьеру – одну из величайших спортивных карьер в истории. Он мучительно боролся со своим диабетом, и друзья заметили, что той зимой он заметно похудел{581}. В тот день Вульфу нездоровилось, и он не собирался скакать. Но одному из его друзей понадобился жокей для лошади по кличке Удовольствие, и Вульф не стал раздумывать. «О Джордже нужно сказать одно, – говорил Смит{582}. – Он никогда не забывал ребят, которые были с ним в трудные времена. Он никогда не забывал друзей. Так и напишите». Удовольствие был обычной лошадью в ординарном забеге, и Вульф воспользовался обычной сбруей. Когда он вышел в паддок, то оставил свое счастливое седло из кожи кенгуру в машине{583}.

Последним, что увидел Джордж в жизни, были красновато-коричневое покрытие трека и изгиб шеи лошади. Он ощущал жесткую гриву под пальцами, чувствовал запах конской шкуры, слышал тяжелое дыхание скакуна. Когда Вульф и его лошадь проскакали мимо трибун и вошли в первый поворот, кое-кому из зрителей показалось, что лошадь споткнулась, но большинство видели, что Вульф, потеряв сознание, упал из седла. Голодание и диабет наконец одержали верх, и жокей скользнул вниз. Одинокая лошадь, мчащаяся галопом без всадника, выглядела резким, страшным диссонансом на скачках. Вот только что зрители видели потрясающую скорость – и внезапно все замерло в пугающей неподвижности.

Раздался звук удара, когда голова Мороженщика соприкоснулась с землей{584}. Друзья Вульфа в ужасе отвернулись{585}.

Полторы тысячи людей пришли попрощаться с ним{586}. Женевьева, овдовевшая в возрасте тридцати двух лет, сидела на первой скамье. Джин Отри исполнил «Пустые седла в старом коррале». Его голос разносился над рядами присутствующих, вырывался из открытых дверей церкви и заполнял улицы. Среди присутствующих был и Поллард, оплакивавший своего лучшего друга. «Интересно, у кого сыграла ставка на Вульфа, – сказал он позже, – у святого Петра или у какой-то другой птицы?»{587}

Спустя три года над пустым треком Санта-Аниты разнесся тоскливый звук сигнальной трубы, и шестнадцать тысяч человек собрались у паддока, чтобы присутствовать на открытии памятника Джорджу Вульфу. Часть средств была предоставлена владельцем Удовольствия, Тайни Нэйлором, который продал скакуна на аукционе и все вырученные средства пожертвовал на этот памятник. Остальные деньги пришли от Комитета спортивных журналистов Калифорнии, а также от коллег и поклонников жокея со всего мира. Женевьева в сопровождении Чарльза Ховарда стояла в паддоке и слушала надгробную речь Джо Хернандеса, который в свое время первым назвал Вульфа Мороженщиком. Жокеи выстроились перед памятником, прижимая шляпы к груди. И вот полотно скользнуло вниз…

Вульф снова смотрел на скаковую дорожку Санта-Аниты. Он, как и в жизни, стоял в своей обычной позе: рука на бедре, подбородок приподнят, абсолютная безмятежность на лице и знаменитое седло из кожи кенгуру на плече. Его взгляд был направлен на восток – там, в углу паддока, виднелась бронзовая статуя Сухаря в натуральную величину, установленная Ховардом.

«Джордж Вульф на ипподроме Санта-Аниты, там, возле паддока, лицом к величественной фигуре Сухаря работы Текса Уилера, – писал Джек Шеттльзворт{588}. – Он будет стоять там, пока стоит сам ипподром Санта-Анита. А Санта-Анита будет там до тех пор, пока люди интересуются скачками».

Ховард выступал за то, чтобы Смита назвали лучшим тренером 1940 года, но Смит так и не получил того уважения, которого заслуживал. Владелец и тренер продолжали работать вместе до 1943 года, когда Смиту сделали серьезную операцию на позвоночнике, после которой предстоял длительный период реабилитации. Ховард не мог ждать целый год и был вынужден найти замену. Они расстались друзьями, и Смит уехал – кто бы мог подумать! – на Восток, где тренировал лошадей косметической королевы Элизабет Арден Грэм{589}.

Грэм была знаменитой своей подозрительностью дамой, так что работать на нее было непростой задачей. Например, она требовала, чтобы тренеры использовали ее косметические средства для ухода за лошадьми. Склонная верить всяким предчувствиям, она однажды увидела во сне, как ее кобыла взобралась на дерево, и прямо среди ночи позвонила тренеру, чтобы проверить, не стал ли сон явью. «Я залез на самую верхушку того дерева, – ответил оскорбленный тренер, – и если лошадь и забиралась на дерево, то уже спустилась и вернулась в стойло». Нанимательница также славилась тем, что увольняла работников по абсурдным причинам: однажды она уволила помощника тренера за то, что у того, по ее словам, были «необычайно жесткие и лохматые волосы». Она проглатывала тренеров одного за другим, но как только нашла Смита – пропала. Ей нравилось, как он воспитывает ее лошадей. «В Томе Смите есть нечто такое, что вселяет уверенность», – признавалась она. Он потакал ее настойчивому желанию, чтобы стойла обрызгивали духами, а лошадей покрывали кольдкремами. Но тренировал он их так, как сам считал нужным, – и выигрывал все, что было можно. «Я пытаюсь не ранить ее чувства, – однажды заметил Том, – но делаю все по-своему». Вскоре он стал ведущим тренером Америки.

Как-то Смит сидел в ложе Грэм, когда к нему, прихрамывая, подошел пожилой человек. Это был Сэмюэль Риддл. В последние годы жизни он заметно смягчился. Долгие годы Риддл кипел негодованием, вспоминая, как Адмирал проиграл Сухарю. Он неизменно отворачивался, когда встречал Смита, и ни разу не сказал ему ни слова. Но в этот день Риддл остановился перед Смитом и обратился к нему в первый раз с той скачки{590}. «Том, вы и тот парень, Джордж Вульф, – единственные, кто меня обошел».

1 ноября 1945 года одну из лошадей Смита, Великолепную Дуэль, готовили к скачкам в Нью-Йорке, когда кто-то из чиновников Жокей-клуба увидел, как конюх брызгает что-то в нос лошади{591}. Распылитель, который он взял в стойле, содержал 2,6 % эфедрина, антигистаминного препарата. У Смита возникли серьезные проблемы: в Нью-Йорке не позволялось применять медикаменты для лечения скаковых лошадей. И хотя Смит не присутствовал при этом инциденте и не было доказательств того, что он знал, что делает конюх, по закону тренер отвечал за все, что делает его наемный работник. Жокей-клуб тотчас отстранил его от работы и назначил слушания. Смит пришел в ужас. «Я не виновен», – сказал он.

В процессе слушаний фармацевты свидетельствовали, что дозы препарата в распылителе слишком малы, чтобы повлиять на характеристики животного. Тест на содержание наркотиков в крови лошади оказался отрицательным. За четверть века работы тренером Смит не получил ни одного нарекания. Было бессмысленно предполагать, что тренер, который работает в одной из лучших конюшен Америки и выиграл в 1945 году более полумиллиона долларов призовых, станет злонамеренно причинять вред лошади стоимостью в 1 тысячу 900 долларов. С точки зрения букмекерских ставок он вряд ли имел какую-то выгоду: лошадь была несомненным фаворитом и принесла бы в случае победы всего по нескольку центов на каждый доллар. Его защита убедила почти всех в мире конного спорта – в том числе и публику, – что тренер не заслуживает взыскания. Но этого оказалось недостаточно для Скакового комитета{592}. Согласно весьма спорному решению Смита на год отстранили от скачек.

Семидесятилетний Смит не представлял своей жизни без лошадей. Деваться ему было некуда, и он приехал в Санта-Аниту, но руководство не разрешило ему войти. Он проводил время, сидя на Болдуин-авеню, у забора ипподрома, глядя, как его любимым делом занимаются другие. Грэм, хотя и была весьма эксцентричной, сохранила верность своему тренеру. Она оплатила услуги самого лучшего адвоката{593} и приняла на место Смита его сына Джимми, а в ту же минуту, как в 1947 году Смит был восстановлен в правах, снова взяла его на работу. Он сторицей отплатил ей за заботу, выиграв Кентукки Дерби с ее жеребцом Пилотом.

Но репутация его значительно пострадала. Один из величайших тренеров в истории, Смит был исключен из зала славы более чем на сорок лет. Его доброе имя было запятнано, и после восстановления Тома в должности чиновники из руководства конного спорта повсюду следовали за ним, пытаясь поймать на противозаконных действиях. Смит ожесточился. Он издевался над чиновниками, притворяясь, что прячет что-то в сене, и они бросались «в погоню за призраками». Он надеялся, что его снова начнут обвинять, – и тогда он сможет восстановить репутацию и выставить своих гонителей в дураках. Когда «Таймс» попросила его высказать свое мнение о Скаковом комитете, Смит выразился, как всегда, сжато: «Эти ублюдки»{594}.