Триллион долларов. В погоне за мечтой - Андреас Эшбах

у него из носа – было просто невозможно не смотреть на них во время разговора с ним.

Хиллман с такой энергией окунулся в проект, что, казалось, стал с ним единым целым. Он предложил дать премии имя Геи, античной богини Земли, матери неба и титанов, источника снов, кормилицы растений и детей. Джон, которому все эти ассоциации были неизвестны, с восхищением согласился. В дальнейшем Хиллман собрал комиссию из пяти известных биологов, экологов и защитников окружающей среды из разных частей света, придумал устав и модель фонда – по образцу Нобелевской премии, поручил художнику создать эскиз награды, который всех, кто видел его, заставил бы благоговейно кивать, и, наконец, разработал рекламную кампанию, обещавшую заставить каждого жителя Земли осознать тот факт, что премия Геи существует, и понять, каково ее значение, еще до того, как в ноябре 1997 года, в последний понедельник месяца, ее присудят впервые. Момент – ровно две недели до вручения Нобелевской премии – был выбран столь же тщательно, как и место – Копенгаген, город, который должен был соотнести в сознании общественности премию Геи с этой высокой сферой.

Он пригласил Джона на фотосессию. Образ матери-земли представляла не кто иная, как Патрисия де Бирс, самая высокооплачиваемая модель в мире, единогласно провозглашенная СМИ прекраснейшей женщиной столетия. И, видит бог, она была действительно красива – настолько, что дух захватывало. Джон скромно остановился в тени – как называется эта штука, что-то вроде большого белого зонтика? – наблюдая за тем, как фотограф дает указания, как одетая в одну только вуаль богиня Земли эротично потягивается, наклоняется и извивается, как сверкают вспышки фотоаппаратов. Если это не подвигнет людей на то, чтобы заняться сохранением природы, то он не знает, что и предпринять.

– Перерыв! – крикнул фотограф. Он дал указания своим помощникам по поводу установки кулис и, оглядываясь по сторонам, заметил Джона.

– А, мистер Фонтанелли!

Он подошел к молодому человеку и пожал ему руку. Фотограф был старше, чем казалось издалека и из-за его подвижности: жилистый мужчина с пшеничными волосами и возрастными пятнами на лице.

– Кертис. Говард Кертис. Лайонел намекал, что, возможно, вы заглянете к нам. Добро пожаловать. Как вам, нравится?

Джон кивнул, колеблясь. Да, он был под впечатлением.

– Классная женщина, правда? Действительно крутая. Абсолютный профессионал, на сто процентов понимает, что как работает, полностью контролирует себя. Настоящий профессионал, правда.

Джон посмотрел мимо него на кулисы. Патрисия де Бирс сидела с прямой спиной на табурете, сбросив вуаль, чтобы полноватая гримерша чем-то смочила ей грудь, наверное, смывая грим. Из-за такого зрелища ему с трудом удавалось следить за тем, что говорит фотограф.

– Знаете что? – Человек, которого Хиллман назвал лучшим в мире фотографом, отступил на шаг и, прищурившись, посмотрел на Джона. – Один вопрос, мистер Фонтанелли: нет желания кое-что попробовать?

– Только не говорите, что собираетесь меня фотографировать.

– Обязательно.

– Нет.

– Я не понимаю слова «нет», мистер Фонтанелли.

– Ни в коем случае.

– Ради вашего фонда.

– Именно поэтому. Я не хочу выставить премию на посмешище еще до того, как ее вручат впервые.

С очень глубоким вздохом Кертис отошел еще на шаг, почесал подбородок, ни на миг не отводя взгляда от Джона.

– У меня предложение, – произнес он.

– Нет, – сказал Джон, намереваясь просто уйти.

– Я сфотографирую вас вместе с мисс де Бирс и призом. А уже на основании готовых снимков вы примете решение. Пожалуйста. – Кертис поднял руку, прежде чем Джон успел что-либо сказать. – Ради меня. Я обязан сделать это ради своего реноме фотографа.

– А имея в руках готовые фотографии, вы будете обрабатывать меня до тех пор, пока я не соглашусь.

– Слово чести, нет. Можем записать эти слова, пригласить свидетелей, как пожелаете. Если скажете «нет», значит «нет», и точка. – Кертис лукаво улыбнулся. – Но вы не скажете «нет».

Спустя пару дней после фотосессии – он протягивал богине Земли приз, так сказать, передавал в надежные руки, стараясь не смотреть при этом на ее грудь, а затворы щелкали, вспышки сверкали, и так без конца, – он обнаружил за завтраком газету, лежащую таким образом, что взгляду открывалась заметка на одной из последних страниц. Кто-то к тому же еще и подчеркнул ее красным. Джон понятия не имел, кто именно. «Обвинения в торговле наркотиками, выдвинутые против американской рок-звезды, оказались беспочвенными». В тексте говорилось о том, что с Марвина сняли обвинения; первоначальные подозрения оказались ложными.

– Не будьте так наивны, Джон, – сказал Маккейн, когда Джон вошел в его офис и показал ему заметку. – Ваш друг виновен, как Иуда. Мне пришлось подкупить пятерых чиновников полиции и двух судей, чтобы они замяли это дело.

Джон озадаченно смотрел на него.

– Прошу прощения? Подкупить?

– Я ведь сказал, что я позабочусь об этом, правда?

– Да, но подкуп… – Джон показался самому себе страшным провинциалом.

Маккейн терпеливо сложил руки на животе.

– Джон… Вы ведь не думаете, что можно помешать газетам напечатать заголовок «Богатейший человек в мире выкупает торговца наркотиками»? Даже за все деньги мира. Разве вам это понравилось бы?

– Не знаю. То, что мы теперь подкупаем людей, словно какие-нибудь мафиози, мне тоже не нравится.

– А этого никто и не требует. – Маккейн пристально посмотрел ему в глаза, настолько напряженно, что Джон испугался. На миг в комнате воцарилась такая тишина, словно мимо пролетал ангел. – Правильно, что вам это не нравится, – наконец произнес Маккейн. Он говорил так тихо, словно ангел теперь сидел в углу комнаты. – Мне тоже не нравится. Но если так нужно, я буду давать взятки, я буду лгать и обманывать, я поступлю так, потому что это необходимо для того, чтобы исполнилось пророчество. Вы можете понять меня? Я посвятил этой миссии всю свою жизнь. Я готов отдать за нее душу, Джон. Я серьезен, как никогда. Свою душу.

Джон смотрел на человека, сидящего за столом, заставленным телефонами и мониторами, в костюме с Сэвил-роу, сшитом для того, чтобы излучать власть и величие. Но в этот миг Маккейн излучал одну лишь самоотверженность, самоотверженность, превосходящую все человеческие масштабы. На какой-то миг он вдруг стал больше похож на монаха или кого-то подобного.

Джон откашлялся, посмотрел на свою руку, в которой сжимал газету.

– Да, – сказал он, и это слово показалось ему слишком жалким для ответа. Но в голове было пусто, и он смог добавить только одно: – Спасибо.

С этим он ушел, стараясь не смотреть на Маккейна.

Малькольм Маккейн действительно считал себя кем-то вроде монаха. Однако вечером того дня, заполненного, как обычно, до последней минуты работой без отдыха, принятием решений, которые должны были привести в движение тысячи людей и миллионы долларов, он пришел к выводу, что настало время сделать исключение.

Он потянулся, расправил плечи, бросил беглый взгляд на часы, висящие на стене перед ним и показывающие время в важнейших городах мира. Затем разложил папки с текущими делами поверх разных стопок на своем столе, где, казалось, царил полный хаос, надел пиджак, вынул кассеты из различных записывающих устройств и, уходя из офиса, выключил свет.

Все секретарши уже давно ушли. Он разложил надиктованное по столам, затем направился к лифту, который отвез его прямо в подземный гараж.

За прошедшие десятилетия он не смог выделить ни времени, ни энергии на то, что считал настоящими отношениями, и поэтому искал альтернативы для того, чтобы удовлетворить основные потребности организма. Одну из этих альтернатив представляло собой учреждение, к которому он и направился после недолгих размышлений. Благодаря потрясающей гигиене и репутации абсолютной секретности оно подобрало круг клиентов, готовых платить по действительно эксклюзивным тарифам.

Его приветствовала хозяйка заведения, со вкусом одетая женщина за сорок, которую легко можно было представить в роли директора маркетингового агентства. Она никого не называла по имени, но помнила всех в лицо.

– У нас много новых девочек, – сказала она, – красивых молодых женщин из Азии и Африки…

– Да, да.

Маккейн не совсем понимал, что она хочет сказать. Ему довелось пожить во множестве разных стран, он рос среди людей разных национальностей, разных цветов кожи, и расизм был ему совершенно чужд. Поэтому он и не заметил расизма в этой фразе.

Но он искал кое-что другое. Он медленно прошел вдоль шеренги девочек, очень близко, пристально вглядываясь в каждое лицо. Смотрел в равнодушные лица, в отупевшие лица, в жадные лица, время от времени встречая даже некоторое дружелюбие. Он знал, что непривлекателен – слишком высок, слишком тяжел, слишком неуклюж. Он двигался от одной к другой, пока не нашел в глазах выражение, которое сказало ему, о чем она думает: