Муссолини и его время - Роман Сергеевич Меркулов

антипатии Муссолини – Италия сражалась с «тевтонами», в число которых входили и правящие династии, и социал-демократические партии Германии и Австро-Венгрии. Все они были врагами Италии, и в 20-е годы германский реваншизм беспокоил Муссолини немногим меньше, нежели его французских союзников. В качестве премьер-министра диктатор мог сколько угодно декларировать собственную отстраненность от «германской проблемы», но его нервная реакция на любые упоминания о положении тирольцев, ставших после Мировой войны подданными итальянского короля, выдавали обеспокоенность о будущем. В любом случае дуче был принципиальным противником любых сильных соседей, в Европе он желал видеть лишь одно крепкое государство – Италию.

Если Австрия постепенно оказывалась под все большим влиянием дипломатии Рима, то с Германией все обстояло намного сложнее: перефразируя Бисмарка, можно сказать, что итальянский парусник никак не мог взять на буксир германский пароход. Слишком несоразмерной была мощь этих стран, даже несмотря на то, что Италия считалась одной из победивших в Мировой войне держав, а немецкие генералы еще в начале 30-х уверенно предсказывали поражение Германии в оборонительной войне с Польшей.

Трудно сказать, осознавал ли Муссолини, что Германия недолго будет пребывать в нынешнем плачевном состоянии, но в 20-е годы он не предпринимал никаких шагов для сближения с демократическим республиканским рейхом. Да и нельзя было ожидать, чтобы дуче нашел общий язык с президентом фон Гинденбургом – великим полководцем Мировой войны и тогдашним олицетворением вселенского зла для журналиста Муссолини. Итальянцы закрывали глаза на осторожное военное строительство Веймарской республики, даже принимая в этом процессе небольшое участие (в пику Франции), но никаких дипломатических последствий от этих контактов не последовало. Политические изменения, произошедшие в Германии между 1932–1934 гг., также не вызвали в итальянском диктаторе беспокойства. Он словно старался не замечать перемен, высокомерно отвергая претензии национал-социалистической партии Адольфа Гитлера на идеологическое родство с фашистским движением. Немецкие национал-социалисты, по мнению Муссолини, были всего лишь жалкие плагиаторы, к тому же порочащие фашистскую идею своей жестокостью и примитивной расовой доктриной. Само слово «социализм» тогда могло лишь оскорбить его. Дуче насмехался над коричневорубашечниками в те времена, когда они еще были только политическим движением, – ничего не изменилось и в первый год нахождения нацистов у власти.

Дипломатическая отстраненность Италии, вкупе с жесткой, если не сказать жестокой политикой ассимиляции в итальянской части Тироля (надо заметить, что эта межнациональная проблема не вполне разрешена и поныне), казалось бы, обрекала Рим и Берлин на противостояние, но новый рейхсканцлер Германии словно не замечал этого. Это было тем более удивительно, что сам Гитлер был австрийцем, а следовательно, как полагали очень многие, человеком, априори настроенным к Италии враждебно. Однако, считать так было заблуждением (по иронии судьбы, в то время польские дипломаты столь же ошибочно думали, что австриец на посту главы германского правительства будет для Варшавы намного более удобным партнером, нежели какой-нибудь твердолобый пруссак) – подобно многим немцам, фюрер Италию любил и восхищался если не ее настоящим, то хотя бы великим прошлым.

«Артистизму» австрийца импонировали красочные и громогласные пропагандистские шоу, к которым были так склонны фашисты. Не мог ефрейтор Гитлер не замечать и параллелей в биографиях – своей и капрала Муссолини. На самом деле два эти человека были совсем разными, но когда факты мешали рождаться образам? Еще в 20-е годы, когда большинство немцев считали итальянскую политику такой же безусловно враждебной Германии, как французская или польская, лидер нацистов отмечал, что в отличие от Франции, всегдашнего врага немцев, Италия уже завтра вполне может стать союзником.

Он не только закрыл глаза на обидный отлуп, когда Муссолини, через итальянское посольство, довольно грубо отказал стремительно набирающему сторонников Гитлеру в простом дружеском жесте – собственном портрете с автографом, но и не отвечал на резкие выпады своего кумира против германской истории. В общем-то, фюрер был согласен с дуче. Если такие «романтики» национал-социализма, как Генрих Гиммлер, действительно увлекались германской стариной, то Гитлер лишь выхватывал из нее интересные ему фрагменты, трактуя их в нужном русле с легкостью дилетанта. Фюрер был в не меньшем, чем дуче, восторге от Древнего Рима и искал не конфликтов, а личной встречи с Муссолини. Он полагался на «дипломатию вождей», стоящих выше рутинной государственной мудрости старой Европы. В конечном счете, утверждал фюрер, все решает соотношение сил: если немцы хотят вернуть себе Тироль, то рейх должен вновь стать господствующей силой в Европе, как это было во времена Карла Великого, Гогенштауфенов, Габсбургов и Гогенцоллернов. И если в процессе этого становления Италия может помочь в качестве союзника, то так тому и быть – не стоит жертвовать этим ради эфемерных попыток облегчить положение немецкого меньшинства в этой стране: «Угнетенные земли будут возвращены не с помощью пламенных протестов стоящего на коленях рейха, но силой меча».

Но если итальянский Тироль и не являлся самой острой проблемой для нацистской внешнеполитической программы, то в 1933– 34 гг. на итало-германских отношениях все равно лежала тень «австрийского вопроса». В 1925 году Муссолини публично заявил, что его правительство «никогда не сможет допустить такого открытого нарушения мирного договора, как аннексия Австрии». Это вызвало шквал негодования в обеих германских державах – шквал, который не мог изменить твердого намерения союзников по Антанте не допустить нового объединения Берлина и Вены. Постепенно в Лондоне и Париже пришли к молчаливому признанию Австрии вотчиной Муссолини. В первые годы после окончания войны австро-итальянские отношения трудно было назвать дружескими, но к началу 30-х годов разрушенная волею победивших союзников Австро-Венгерская империя стала на какое-то время сферой практически монопольного влияния Рима. Вена и Будапешт вместе будут последовательно отстаивать итальянские интересы в Лиге Наций во время войны с Эфиопией, вместе они выступят и против санкций. Если для оказавшейся в изоляции Венгрии, окруженной странами профранцузской Малой Антанты, добрые отношения с Италией были вопросом дипломатической целесообразности, то для Австрии дело обстояло намного серьезнее.

Перед австрийским правительством нависал вопрос политического выживания: значительная часть населения страны желала объединиться с Германией, и только «диктат Версаля» стоял на пути у этого объединения. Вместе с союзниками дуче гарантировал «независимость Австрии» (то есть обособленность от Германии), а географическое положение обеих стран делало его ключевым игроком в этой части Европы. Фактически, к 1934 году Вена превратилась чуть ли не в сателлит Рима – настолько сильным было влияние Италии на австрийские дела. Значительно большим, нежели у французов на Польшу или Румынию.

Во многом, это стало возможным благодаря тому, что в 1932 году у дуче в руководстве Австрии появился «свой человек». Им стал канцлер Энгельберт Дольфус, популист правого толка, тоже не желавший