Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин

нежели она делается матерью; ее повседневную опеку над любимым, ее трогательную заботу о нем иначе как материнской опекой и материнской заботой не назовешь. Развертывается же это материнское чувство в ней по мере созревания в ней ее собственного ребенка и раскрывается полностью с его появлением на свет. Но хотя это чувство материнства и в самом деле раскрывается с рождением ребенка, это, конечно, не значит, что оно останавливается в своем развитии, – как раз напротив, оно продолжает развертываться в ней уже на новой основе до масштабов доброты, изливаемой на все человечество. И ничто не в состоянии устоять перед великой нравственной силой этой всепобеждающей женской доброты. Решительно каждая из черт женственности имеет нравственное значение, облагораживающе действует на наше сознание. Однако в доброте это нравственное действие всех остальных черт женственности как бы соединилось воедино, выступает с огромной сосредоточенной силой.

Очень ярко и убедительно могучее нравственное воздействие женского начала на душу человеческую показал Г. И. Успенский в том же рассказе «Выпрямила». Правда, Успенский стремится доказать, будто автор Венеры Милосской вовсе не думал ни о женской, ни о мужской красоте, ни вообще о поле, но только о человеческом. Но в этом мы позволим себе с ним не согласиться. Скульптор, несомненно, думал именно о женской красоте, но под ней изобразил женственность. Женственность же, согласно нашему определению, – это человечность в женщине, точнее, истинная человечность в женщине, как о том говорилось выше (в главе «Существо женственности»). Следовательно, думая о красоте женщины, скульптор думал о красоте человеческого существа вообще, нашедшей в красоте женской свое наивысшее, идеальное выражение. И как вообще можно выразить человеческую красоту вне пола? А если выразить ее в поле, то не естественнее ли взять за образец именно прекрасный женский пол? Весь этот рассказ, возвращаемся к рассказу Г. И. Успенского, целиком, как я уже говорил, посвящен разрабатываемой мною в настоящем сочинении теме. Рассказ ведется от первого лица и его герой начинает с того, что выражает сомнение в справедливости слов И. С. Тургенева, – о том, что «Венера Милосская несомненнее принципов восемьдесят девятого года». С его, Тяпушкина, точки зрения «все мы, я, Тяпушкин, принципы и Венера – все мы одинаково несомненны, т. е. моя тяпушинская душа, проявляя себя в настоящее время в утомительной школьной работе, в массе ничтожнейших, хотя и ежедневных волнений и терзаний, наносимых на меня народною жизнью, действует и живет в том же самом несомненном направлении и смысле, которые лежат и в несомненных принципах и широко выражаются в несомненности Венеры Милосской». Под несомненными принципами герой Успенского, как и герой тургеневского «Довольно», понимал «Декларацию прав человека и гражданина», в которой отразилось нравственное сознание той эпохи, – иными словами, отразились принципы истинной человечности в их тогдашнем историческом проявлении.

Далее он рассказывает, как поразили его воображение три встречи с женщиною и как эти встречи укрепили в нем все светлое. Первая женщина поразила его своим изяществом. Он засмотрелся на деревенскую девушку, ворошившую сено. «Вся она, вся её фигура… была так легка, изящна, так “жила”, а не работала, жила в полной гармонии с природой, с солнцем, с ветерком, с этим сеном, со всем ландшафтом, с которым были слиты и её тело и её душа (как я думал), что я долго-долго смотрел на нее, думал и чувствовал только одно: “Как хорошо!”».

Другая встреча с женщиною: «Нет уж ни солнца, ни света, ни аромата полей, а что-то серое, темное, и на этом фоне – фигура девушки строгого, почти монашеского типа. И эту девушку я видел также со стороны, но она оставила во мне также светлое, “радостное” впечатление потому, что та глубокая печаль – печаль о не своем горе, которая была начертана на этом лице, на каждом её малейшем движении, была так гармонически слита с её личною, собственною её печалью, до такой степени эти две печали, сливаясь, делали её одну, не давая ни малейшей возможности проникнуть в её сердце, в её душу, в её мысль, даже в сон её чему-нибудь такому, что бы могло “не подойти”, нарушить гармонию самопожертвования, которое она олицетворяла…» По свидетельству А. И. Иванчина- Писарева, встреча Г. И. Успенского с В. Н. Фигнер, с «человеком высшего порядка», в ком «идея не отделилась от его существа», повлияла на создание этого замечательного в своей нравственной чистоте образа: «Именно В. Н. Фигнер, приговоренная в 1884 году к смертной казни, замененной 20-летним заключением, выведена в образе “девушки строгого, почти монашеского типа”, которая так потрясла душу Тяпушкина».

Наконец, третья встреча с женщиною, навсегда запавшая в душу героя рассказа Г. И. Успенского, была встреча в Лувре с Венерою Милосскою: «Хотите – верьте, хотите – нет, но я вдруг, не успев опомниться и сообразить, очутился не в своей берлоге с полуразрушенною печью и промёрзлыми углами, а ни много, ни мало – в Лувре, в той самой комнате, где стояла она, Венера Милосская…»

С тех пор этот бессмертный образ богини, и в самом деле виденный им «не меньше 12 лет тому назад», в 1872 году, в Париже, куда он случайно попал вместе с семьей, где он давал уроки, и попал, когда всё еще живо напоминало о трагических, так потрясших все его существо и так измучивших его днях потопления в крови Парижской коммуны – воплощенной справедливости тех лет, – с тех самых пор этот бесконечно женственный образ бессознательно для него самого рождал в нем всё радостное и светлое, истинно доброе и человечное, единственное его утешение в несчастье…

И вспомнился ему душивший его во сне кошмар, когда он чувствовал каждую минуту, что «несчастие» сверлит его мозг, что горе его жизни точит его всего каждую секунду… «И вдруг, во сне же, я почувствовал что-то другое; это другое было так не похоже на то, что я чувствовал до сих пор, что я хотя и спал, а понял, что со мной происходит что-то хорошее; ещё секунда – и в сердце у меня шевельнулась какая-то горячая капля, ещё секунда – что-то горячее вспыхнуло таким сильным и радостным пламенем, что я вздрогнул всем телом, как вздрагивают дети, когда они растут, и открыл глаза.

Сознания несчастия как не бывало; я чувствовал себя свежо и возбуждённо, и все мои мысли, тотчас же, как только я вздрогнул и открыл глаза, сосредоточились на одном вопросе: Что это такое? Откуда это счастие? Что именно мне вспомнилось? Чему я так обрадовался?

Я был так несчастлив вообще и так был несчастлив в последние часы, что мне непременно