Жертвы - Екатерина Э.

И тут начался настоящий праздник моей души – Мясник мучил Пашеньку довольно изощренно, но так, чтобы тот не терял сознание, я всегда боялась боли, и сама я бы так не смогла, хотя только такой и представляла смерть Пашеньки – долгой, болезненной и мучительной… И Мясник, как мне показалось, заметив, что мне все это очень нравится, играл на меня как на публику, он словно «смаковал» Пашеньку, каждый крик которого, словно освобождал, словно возрождал меня, словно вынимал скованность из моей души – я так долго об этом мечтала… Восторгу моему не было предела, я улыбалась, я чувствовала внутри что-то схожее с эйфорией: мысли затуманились, в теле приятно, тело бьет легкая дрожь, но не от страха, и мурашечки, такие приятные мурашечки, те мурашечки, которые бегут, когда слышишь любимую песню… такие приятные-приятные мурашечки…

Но… как оказалось, я недооценивала Мясника: я мечтала, чтобы Пашенька страдал, но я всегда думала только о физической боли, а тут… – Пашенька был еще жив, почти жив, как я тогда, он видел и слышал, – Мясник отошел от него и подошел к его сыну, сдернул с лица мальчика скотч и принялся за дело… Пашенька ожил враз, словно и не был истерзан, он отчаянно задирал голову на крики ребенка, несмотря на боль от собственных ран, несильных и глубоких, и кричал что-то, и дергался, и извивался, и плакал, и умолял… К моей радости Мясник не трогал лицо Пашеньки, поэтому я прекрасно видела его эмоции, я видела его слезы, я видела все…

Да, мне стало не по себе от детских криков, на душе неприятно заскребло – тогда в квартире, когда я писала адрес Пашеньки, я хотела забрать с собой его, и я совершенно не подумала о том, что, не изменяя своим привычкам, Мясник возьмет и его семью. А еще я поняла, что старшую дочь Пашеньки Мясник, скорее всего, тоже убил, еще в квартире, и ей, можно сказать, повезло – умерла она намного быстрее и менее болезненней, чем этот мальчишка, что был сейчас привязан к стулу… На это я уже старалась не смотреть – стояла, свесив голову, но мучил ребенка Мясник недолго, вскоре мальчик притих…

И, когда детские крики совсем стихли, я посмотрела на Пашеньку: он лежал, задрав голову вверх, пытаясь разглядеть… по его щекам слезы, рот раскрыт в немом крике, мышцы горла и лица напряжены так, что вены, казалось, вот-вот лопнут. Несколько секунд тишины, звенящей тишины, и Пашенька начал лихорадочно озираться вокруг, и всего на секунду я встретилась с ним взглядом – миг… миг, в который я увидела то, что даже не мечтала увидеть… – я аж затаила дыхание – я была поражена тем, какую муку я увидела в его глазах: она вытеснила и ужас, и страх, и его собственную физическую боль – это была боль уже не тела – я видела, как страдала его душа…

Стало ли мне жалко его? Пожалела ли я? Отменила бы я все, если бы вернулась на несколько дней назад, туда, в квартиру? О, нет! Слишком сладкий миг… Я смотрела, открыв рот, в нем все пересохло, я… я вбирала этот момент жадно, алчно, ненасытно: это столь подлинное, явное, глубокое страдание на лице Пашеньки, и яростное отчаянье, и душераздирающий призыв в его глазах ко мне помочь, хотя я тоже прикована к стене… И Пашенька даже не подозревал, что будь я сейчас тысячу раз свободной, я не помогла бы ему, мало того, он тут… он тут, потому что я так хотела… Я вдруг вздрогнула от этой мысли и улыбнулась, и посмотрела на Мясника… тот преспокойно убедился, что мальчик мертв и подошел к жене Пашеньки.

– О Боже, нет, хватит, прошу… Не трогай ее, делай все со мной! – Пашенька снова плакал, Пашенька вновь умолял, Пашенька страдал…

«Тебе хотя бы, Пашенька, есть по ком страдать: жена, детишки… были… А мне ты что оставил?..» – я злорадно улыбнулась и так захотелось крикнуть: «Мочи их, Мясник, давай, старайся, как никогда не старался!» Но я сдержала себя – кричать я не стала, хотя ни скотч, ни кляп не затыкали мне рот, я просто смотрела на Пашеньку, я наблюдала за ним, я наслаждалась этим…

И как же неправы те, которые говорят, что месть не сладка, что она не приносит удовлетворения – может быть, их попросту по-настоящему не обижали? Потому что сейчас, даже несмотря на неприятный осадок от недавно затихших детских криков и осознания некоторой вины за это, внутри меня был настоящий триумф, праздник, восторг! И в том, что этот ребенок умер, страдая, истинная вина только его собственного отца: да – мальчика убил Мясник, да – получается, он убил его по моей наводке, но – причина – первопричина этой встречи Мясника и семьи Пашеньки в том, что однажды его папашенька также причинил боль другому – мне, тоже еще по сути ребенку, причинил нечеловечную боль… боль, которая разрослась и превратилась в зло – зло, которое отравляло каждый мой день, каждую мою ночь, каждую мою мысль…

После жены Мясник снова вернулся к Пашеньке, и тут уж он его совсем не жалел, он словно впал в раж, ушел в какую-то свою вселенную – по сути, Мясник просто разделал Пашеньку живьем, зрелище было не очень приятным, да и Пашенька весьма быстро потерял сознание. Все это было уже совсем не аппетитно, и меня начало подташнивать, поэтому я расслаблено повисла на своих оковах, опустив голову и улыбаясь. Внутри меня было приятное, стойкое ощущение идеального завершения, безупречной законченности дела, такое славное чувство душевного облегчения – словно ты только что узнал, что смертельный диагноз, о котором тебе сообщили неделю назад, ошибочный, неверный – ты здоров!

Я почувствовала, что Мясник подошел ко мне, и хотела испугаться – неужели теперь моя очередь?.. – но внутри было так устало от пережитых эмоций, так отрадно устало, что я лишь с улыбкой посмотрела на него, он был в больших резиновых перчатках и в чем-то наподобие дождевика поверх одежды, я с усилием вспомнила, что он надел все это, когда приступил к основному делу. Мясник стянул перчатку со своей правой руки и обхватил теплыми пальцами мой подборок, сделал еще шаг ко мне и навис надо мной, такой опасный, жестокий, мощный, звериный, мрачный… Я не могла отвести взгляд от его глаз – они блестели, зрачки расширены, обведены светло-голубым, серость совсем исчезла – в них читалось такое полное, абсолютное, всепоглощающее удовлетворение… Наверное, что-то похожее было сейчас и в моих глазах – он так внимательно, так пристально всматривался в них, и ему явно нравилось то, что он видел, я была почти уверена – он еле сдерживает улыбку, довольную улыбку.

В комнате пахло свежим мясом и кровью, от него пахло свежей кровью, кровью моего врага… Что-то щелкнуло внутри меня, я ощутила невероятный, волнующий трепет перед этим мужчиной: он… он… он сделал это!.. он отомстил за меня, он наказал того, кто обидел меня! Он исполнил то, что гуманно должно было сделать государство, не совсем гуманно мой отец, и совсем негуманно представляла я… А сделал – он! И сделал это так, как я даже не мечтала. Он оказался лучше, много лучше… Семь долгих лет! Семь долгих-долгих лет! я мечтала об этом, я представляла это, я жаждала этого…

Я смотрела на Мясника, как на бога, как на исполнителя желаний, внутри меня с нарастающим биением сердца расходилось по телу непонятное: захотелось, чтобы он прижал меня сейчас к этой стене… чтобы он целовал меня… я никогда не испытывала такого… Я почувствовала, как это теплое, непонятное чувство прокатилось волной от кожи на подбородке, к которой он прикасался пальцами, по всему моему телу и сосредоточилось где-то глубоко внизу живота…

И мне так захотелось… захотелось дать понять ему, что… что! он сделал, что это значит для меня – я привстала на носочки, насколько позволяли оковы, и… неуверенно коснулась его губ своими. Он отпрянул и посмотрел на меня, в его глазах мелькнули озадаченность и гнев, но быстро исчезли, сменившись самодовольством, словно, ему был неприятен мой поцелуй, но – секунда – он понял причины моего поступка – и передумал.

Но вдруг лицо Мясника стало суровым, он схватил меня за волосы и потянул за них, задирая мою голову, в таком положении было неудобно смотреть на него, а моя шея оказалась полностью открытой перед ним, я ощутила себя совершенно беззащитной и закрыла глаза, чувствуя, как по телу пробежала дрожь от тут же возникшего страха и еще не ускользнувшего трепета. Несколько секунд – и он отпустил меня, но не отошел, я снова посмотрела на него, и у меня в голове мелькнула мысль: а вдруг он ни разу не целовался и просто еще не понял – понравилось ему или нет? Я тоже не поняла… и опять потянулась к его лицу, он не отклонялся, но и не приближался навстречу, и я вновь неуверенно прижала свои губы к его губам… его губы были такими теплыми… я тут же отпрянула и посмотрела на него, но… Мясник вдруг резко, наотмашь, ударил меня так, что я потеряла сознание…

Я открыла глаза, во рту сухо, голова болит… я вдруг замерла, вглядываясь в потолок, пытаясь понять, где я – не прикована ли я к одному из тех столов? Но нет – я в камере, уже в знакомой камере, и не связанная, что меня очень порадовало, я потерла лоб и медленно села, размяла шею. Всю ночь или не ночь, я уже окончательно запуталась, мне снились конечности людей и мыши.