Жертвы - Екатерина Э.

Открылось окошко, с полки исчезла пустая посуда, и появились очередные бокал и тарелка. Я поела, но уже без охоты, и поняла, что окончательно запуталась во времени – по моим подсчетам еду Маньяк принес больно рано, хотя может и нет… Это пребывание вне времени очень раздражало, рождая внутри какое-то специфичное ощущение уязвимости – чувство полного отсутствия контроля над ситуацией.

Я сполоснула посуду, поставила ее обратно на полку и легла. Я лежала и смотрела в потолок, придумывая точное описание оттенка его цвета, а потом думала о том, как просто вот так взять и испачкать этот потолок, испортить его чистоту, бесцельно и безвозвратно, а потом смотрела на дверь и ждала, когда человек в маске придет за посудой, но его все не было, а я лежала и смотрела на бокал – разбить и…

Но тут я услышала шаги, Маньяк остановился около моей двери, и защелкал замок, но другой замок – он открывал дверь. Я села и часто задышала ртом, внутри меня все разом обдало холодом, появилась дрожь и одновременно выступил пот – и, казалось, я уже смирилась, и, казалось, я уже хотела, чтобы эта неопределенность и одиночка закончились, но сейчас… как оказалось – до этого-то все было не так уж и плохо…

Дверь открылась, и он вошел, весь в черном, в черной водолазке, маске, перчатках, штанах, тяжелых массивных ботинках. Он надвигался черной, мрачной тучей: уверенная походка, сильное тело, высокий рост – и я сразу подумала – так и должен выглядеть настоящий хищник, прирожденный убийца.

Дрожь усилилась, я во все глаза уставилась на Маньяка, хотелось кричать, но… нарушить эту тишину, этот порядок – нельзя! Я встала, инстинктивно выставив руку вперед, и попыталась как можно дружелюбней улыбнуться ему, он остановился.

– Привет, – промямлила я и опустила руку, а он, все также молча, сделал еще шаг ко мне, я отступила – правда, отступать было некуда, поэтому я просто снова опустилась на кровать. Он подошел вплотную, натянул мне на голову что-то наподобие плотного тканевого мешка, поднял меня и, взяв под локоть, повел с собой.

Шли мы недолго, очень скоро он остановил меня и снял мешок… Передо мной была стена, вся отделанная белым кафелем, и почти сразу я заметила встроенные в нее оковы на цепях, я тут же закрыла глаза, вернее, крепко зажмурила, и нервно сглотнула, хотелось закричать и умереть вот сейчас, прямо вот-вот. Маньяк дернул меня за локоть, призывая ближе подойти к стене, но я не могла сдвинуться с места – это все как оживший кошмар. Он легко приподнял меня, поднес, поставил, развернул и пристегнул оковами к стене. Я не сопротивлялась… Железные оковы неприятно словно бы обожгли руки и ноги своим равнодушным холодом и пугающей прочностью, окончательно лишили воли… На мои глаза набежали слезы, но тут же высохли – тут же петля, невидимая, но тугая и прочная, накинутая мною много лет назад, стянула все внутри: стянула горло, стянула сердце, не пуская слезы – когда-то я обещала себе – больше ни слезинки! ни слезинки! ни слезинки…

Человек в маске взял меня за подбородок, поднял голову и подождал немного, но я упорно не открывала глаза – я знала, знала, что когда я открою их, я увижу какие-нибудь жуткие инструменты, как в фильмах ужасов, я не смогу, я… Он чуть подергал меня за подбородок, он настаивал на том, чтобы я открыла глаза… И я открыла: я посмотрела на него, в его глаза – его взгляд был все таким же холодным, жестким, но… не таким равнодушным, как там – в квартире, я ясно видела в его глазах интерес и словно бы предвкушение чего-то…

Он отошел от меня. Первое, что бросилось мне в глаза, – комната напоминала операционную – почти вся в белом кафеле. На стене, напротив меня, висели инструменты, большие разделочные инструменты, как в мясной лавке, под ними, вдоль всей стены, шел металлический стол, чуть ближе к середине комнаты, я увидела стул, тоже металлический, впаянный в пол, на нем мальчик, лет пяти, привязан веревками, на рту скотч. Еще ближе ко мне – два стола, металлических, похожих на операционные, на них прикованы двое, мужчина и женщина, рты тоже заклеены скотчем. Они были в сознании и смотрели друг на друга, вернее, на то, что стояло между ними, – на небольшой столик на колесиках, на котором лежали уже мелкие инструменты… Все как в лучших фильмах про маньяков. Человеки на столах и не подозревали, что им даже повезло: они не видят стену с серьезным инструментарием – от него мурашки были намного сильнее.

«Это кошмар, надо просто проснуться, проснуться… не может быть, чтобы опять…» – повторяла я про себя и не сводила глаз с человека в маске. Меня затрясло еще сильнее – дрожь была такой, что даже стискивание челюстей нисколько не останавливало их. «Это не Маньяк. Это Мясник!» – промелькнуло вдруг в моей голове.

Тут нареченный мною Мясником неспешно подошел к одному из столов – тому, что был ближе ко мне – на нем лежал мужчина, как и все остальные жертвы, абсолютно голый и крепко зафиксированный: ноги удерживали прочные кандалы, руки были пристегнуты наручниками к столу над головой, а бедра фиксировал толстый ремень. Мясник прошел в изголовье и, обхватив руками голову мужчины, повернул ее ко мне…

Я… я… замерла, как-то даже не выдохнув до конца… секунда-другая… сквозь охвативший меня минуту назад ужас я даже не сразу осознала… не сразу поверила… но когда через несколько секунд все осталось по-прежнему – я не проснулась: и эта комната, и Мясник, и привязанные люди не исчезли… и, главное, лицо, которое Мясник повернул ко мне, – оно по-прежнему оно – мне не показалось, мне не привиделось, эта не галлюцинация, я наконец выдохнула… Внутри меня резко – странное замешательство: все эмоции вдруг замерли, а потом начали суетиться, клокотать внутри, словно решая меж собой, что же сейчас нужно испытывать, что происходит?.. Еще секунда… И внутри – ярко – странное ощущение злобного удовлетворения, сдобренное еще оставшимся ужасом. Наверное, что-то схожее испытывают смертельно больные люди, решившиеся на эвтаназию – когда адскую боль заглушает смертельная доза обезболивающего… и ты понимаешь, что умрешь, но… последние мгновения будут сладкими…

Я… я смотрела… я смотрела на Пашеньку. Пашеньку собственной персоной!!!

Я видела страх в его глазах и промелькнувшее удивление при виде меня. У меня во рту сразу набежали слюни, я с аппетитом сглотнула, ощутила, как заколотилось сердце, но уже не тревожно, нет… черт! мне было приятно, я чувствовала, как страх внутри меня быстро отступает под натиском ликующих зла и ненависти, почувствовавших слабость врага, его близкую смерть… «Пусть я умру, пусть… но да! Да! Я увижу, как он сдохнет, я увижу это! И пусть другие останутся, но Пашенька! Пашенька! Пашенька…»

Я посмотрела на Мясника, я видела в его глазах самодовольную гордость от моей реакции, а мне… мне стало так сладко, так легко на душе… «Да! Как же ты, чувак, сделал мне сейчас хорошо!!!» – пронеслось в моей голове.

Пашенька начал что-то мычать, пытаться кричать, метаться на столе, но особо у него не получалось: его рот плотно заклеен, а тело крепко зафиксировано и растянуто… как когда-то, абсолютно без жалости, ими мое на полу…

Мясник отпустил голову Пашеньки и взял скальпель, Пашенька заметил это и заметался на столе еще сильнее, на его лице выступил пот и ужас. Это было сладко… я аж невольно дернула ногами, захотелось бегать по этой комнате и кричать: «Да! Да! Да!!! Рви его, рви его на куски, рви так, чтобы… чтобы этот ужас не отпускал его, чтобы куски его тела… куски повсюду!» Я ликовала – внутри меня быстрой волной, сметая все на своем пути, прокатился лихорадочный приступ радости – я ощутила такую сильную, такую сочную, такую сладкую вспышку триумфа… И я засмеялась, негромко, несильно… но так, как не смеялась много-много лет – я смеялась, потому что мне было хорошо… мне было по-настоящему хорошо: ни весело, ни смешно, ни иронично, нет – в тот момент я была счастлива… Я смеялась – и как же это было хорошо!

Пашенька уже сам приподнял голову и ошарашенно глянул на меня, я перестала смеяться, но сдержать победную улыбку у меня не хватило сил… да и не хотела я ее сдерживать…

Мясник полоснул Пашеньку по груди – порез, капли крови, мычания Пашеньки… «Но нет, он должен кричать! Умолять о пощаде, умолять пожалеть его, умолять не делать этого, как когда-то просила я, пусть узнает, какого это просить о пощаде и получать боль! Боль! Боль…» – я инстинктивно дернула правой рукой от желания снять этот только мешающий скотч на рту Пашеньки. И тут… рука Мясника легко сорвала тот скотч – он словно понял меня, и на Пашеньке новый порез, уже глубже, много глубже – и его крик, и тонкая струйка его крови, и гримаса ужаса на его лице…

И тут начался настоящий праздник моей души – Мясник мучил Пашеньку довольно изощренно, но так, чтобы тот не терял сознание, я всегда боялась боли, и сама я бы так не смогла, хотя только такой и представляла смерть Пашеньки – долгой, болезненной и мучительной… И Мясник, как мне показалось, заметив, что мне все это очень нравится, играл на меня как на публику, он словно «смаковал» Пашеньку, каждый крик которого, словно освобождал, словно возрождал меня, словно вынимал скованность из моей души – я так долго об этом мечтала… Восторгу моему не было предела, я улыбалась, я чувствовала внутри что-то схожее с эйфорией: мысли затуманились, в теле приятно, тело бьет легкая дрожь, но не от страха, и мурашечки, такие приятные мурашечки, те мурашечки, которые бегут, когда слышишь любимую песню… такие приятные-приятные мурашечки…