Коммунисты - Луи Арагон

вопросам? Однако, если взять каждого в отдельности, среди них есть разумные люди, которым как будто не к чему верить в Дюмурье. Они любят покушать, хотя и не очень разбираются в еде, изображают из себя знатоков вин, обожают романсы и в большинстве своем не избалованы жизнью… они охотно вернулись бы домой, в свои скромные квартирки, к женам, у которых вечные боли в животе, к детям, которые не радуют их своими отметками. Такие же люди, как и те, что в поезде, как тот рыжий крикун из Гавра… и не все антисемиты, и не все ненавидят рабочих… не все… но пойди разберись?

За столом появился франтик с «де» перед фамилией. Младший лейтенант. Он приехал в своей машине и не расстается с ней. За десертом, когда все уже вставали из-за стола — кому угодно партию в биллиард? — этот белобрысый юнец с глуповатым видом решил поддержать светский разговор: — Знаете, лейтенант, я знаком с вашим братом и невесткой… — Арман поглядел на него и строго сказал: — У вас очень дурные знакомства!

Воображаю, какие после этого поднялись разговоры. Наплевать! Во всяком случае, заткнул на некоторое время рот молодому Ксавье де Сиври! Этот щенок отделывает себе ногти всем, что только попадется ему под руку. В общем самоуверенность покинула его не надолго. Он читает Кериллиса. Арману он сказал: — А мы, как-никак, были правы во время Мюнхена, а? — Смешно, почти все они, оставшись с Барбентаном с глазу на глаз, стараются ввернуть несколько слов в доказательство того, что на данную тему во всяком случае разговор между ними возможен. Есть и такие — из породы скептиков, что смотрят на него, как на редкостного зверя: как-то он будет изворачиваться? Сиври узнал, что Арман шахматист. Время от времени они садятся за шахматы, чтобы отдохнуть от биллиарда и бриджа.

Опять перевернули все вверх дном в его комнате. Уже дважды за три дня.

Странное ощущение — чувствуешь себя одиноким и в то же время ответственным не только за себя, но и за всех остальных. За всю партию. Арман знает, что все коммунисты в таком же положении. Но ведь он написал статью, напечатанную накануне закрытия газеты. Точно последнее слово сказал он. Да, последнее слово сказал он. Он отвечает за всех. И потом люди из того лагеря будут вызывать на неуместные разговоры, будут приписывать нам невесть какие слова… Так было даже тогда, когда были газеты, а теперь, когда их нет! Здесь, как на фронте, лицом к лицу с возможной, с организованной провокацией…

Каждый коммунист может стать поводом для провокации против партии. Надо быть начеку, именно потому, что каждый коммунист может стать поводом для провокации. Наивно было бы думать, что они этим ограничатся! Что их так интересует в моих вещах? Они, верно, видели, что я привез с собой Золя, Толстого («Севастопольские рассказы» с иллюстрациями) и «Трагическую поэму» Агриппы д’Обинье. Каждый коммунист ответственен за то, что может случиться, если его втравят в какую-нибудь историю, за то, как это отразится на остальных. Быть начеку… Все, что можно истолковать как отказ от принципов, повернется против тех, кто верен этим принципам: воспользовавшись чьей-то неосторожностью, от них могут потребовать, чтобы они сделали то, чего они не хотят делать. Малодушие любого из них постараются использовать как ловушку для остальных. Арман все время чувствует, что обязан служить образцом, немым опровержением того ложного представления о партии, которое, вероятно, составили себе окружающие… Нет, не немым… есть разные способы говорить, и один из них — это иметь как раз все те качества, которые отрицают в нас наши враги.

Тридцатого августа он видел Мориса. Почти случайно. В муниципалитете, куда он зашел, чтобы вернуть материал, использованный им для статьи. И когда Торез на прощанье пожал ему руку — «Уезжаешь? Мобилизован?» — Арман довольно неловко спросил, не будет ли особых директив для армии… В присутствии Тореза он всегда робел. Вероятно, это объяснялось ощущением чисто физического превосходства над ним Тореза. И не только физического. Торез сказал: — Никаких особых директив. Во всем быть лучшим… делать то, что тебе подскажет твоя совесть коммуниста и француза… — Арман покраснел, поняв урок. Потому что именно он, Арман Барбентан, всегда осуждал тех, кто боялся пальцем пошевельнуть, не зная, как на это посмотрит секретариат партии, тех, за кого должны думать другие: чорт возьми, ведь есть же своя голова на плечах! Ну, и соображай! И вдруг он сам предложил Морису такой идиотский вопрос! Что другое мог ответить Морис? Совесть коммуниста и француза… Да, конечно. Что же подсказывает ему здесь, в Куломье, его совесть?

— Барбентан! — раздается голос Сиври. — Еще партию? Пат меня не устраивает! Мне нужно отыграться!

III

Доминик Мало был сам не свой от возбуждения, тревоги, нетерпения. Все сразу — и война, и перспективы власти — это не под силу одному человеку. Он вернулся в Париж в августе, к концу парламентской сессии. Все это время он томился неизвестностью. В самый разгар событий ему удалось повидать председателя совета министров с глазу на глаз. Попасть к нему, да еще в такой момент — неслыханная удача. С самой их юности Эдуард не был так откровенен. Доминик увидел его снова таким, каким знал в Латинском квартале. А это не вчера было! Обворожительный человек. Совсем не такой, как думают. Он рад бы избавиться от всего этого — от высокого поста, от ответственности. По положение было крайне напряженное. Кто мог бы его заменить, скажите, кто? Он вынужден был остаться. А теперь жребий брошен.

Доминик Мало припоминает отдельные слова премьера. Разумеется, он держит их про себя. Повсюду он говорит, что реорганизация кабинета отнюдь не неизбежна и что во всех, решительно во всех случаях расстановка сил в правительстве не изменится.

— Ну, понятно, — заметил Дени д’Эгрфейль, приехавший из Пергола, где он оставил своих родственников де Котелей совсем одних, как юных любовников. — Понятно… вы ведь радикал, как и Даладье…

Дома сидеть немыслимо. Раймонда, его жена, не выносит, когда он мечется из угла в угол. Бедняжечка! Для таких тяжело больных всякие отголоски внешнего мира несносны. Прислуга, мадам Клезингер, радио — все как будто сговорились изводить ее. — Пойди… погуляй, здесь душно… мне надо побыть одной. — Она задергивает занавески из сурового кретона в коричневых разводах, вся квартира на площади дю Руль погружается в