Коммунисты - Луи Арагон

поляками… вот только бы Муссолини держал нейтралитет…

— В этом все дело, — подтвердил Бреа.

— Говорят, что это наверняка… Пока армия не приведена в боевую готовность — нападение неприятеля для нее гибель. Вспомните Шарлеруа… Чем бы это кончилось, не будь чуда на Марне! Теперь мы на чудеса не рассчитываем и не выступаем в поход с цветами на штыке… Коренное различиe между двумя эпохами. Мы суеверно боимся нового Шарлеруа — люди механически переносят опыт одной войны на другую…

— Разумеется, Гитлер не фон Клук, но и у нас нет ни Жоффра, ни Галиени… — вставил Мюллер.

— Майор, прошу вас, — прошипел Бреа, — не перебивайте майора Бенедетти…

Мари-Адель ласково положила руку без перчатки на увесистую лапу дога. Руку с тонкинским браслетом… На один только миг. И в то же время, прищурив близорукие глаза, она поощрила улыбкой Бенедетти; тот задвигал своими костями, так что они чуть не проткнули френч, а красный шнур запрыгал на плече. — В сентябре опасность только изнутри… Если коммунисты до конца месяца ничего не предпримут… мобилизация будет закончена… армия обуздает революцию… Поэтому-то здесь нужно действовать осторожно, не спеша… исподволь подготовлять нужные меры… и провести их уже в октябре…

Вдруг в другом конце кафе поднялся шум. В том углу, где сидел Даркье. С чего начался скандал? Кучка молодых людей, стоя, пела «Господин де Шаретт»… Карлик в парике с ужасом выставил вперед прозрачные ладошки. Даркье, вскинув квадратный монокль, нагло смотрел на женщину, с виду светскую даму, которая говорила: — Мой сводный брат — еврей. Он уехал в армию, я только что проводила его на вокзал, и я не позволю… сегодня… именно сегодня…

Мюллер ринулся туда. На это у него были две побудительные причины: Даркье, Мари-Адель. Он услышал голос Даркье, своего кумира: — Сука, приведи сюда твоего кобеля. Я разделаюсь с ним по-свойски… — Ответ не заставил себя ждать. Даркье схватился за щеку: у женщины оказалась тяжелая рука. Началась свалка. Тот самый официант, чей пристальный взгляд перехватил Бенедетти, когда они ждали Бреа, загородил собой женщину и крикнул Даркье: — Подлец! — Тот ударил его по лицу. Из виска брызнула кровь. Мюллер видел, как на пальце Даркье блеснул знакомый ему перстень — настоящий американский кастет. Он зашел со спины и уложил официанта ударом кулака по голове. Молодые люди, распевавшие песню, зааплодировали. Наглеца унесли.

— Боже мой, боже мой, какие жестокие нравы! — вздыхал карлик, прижимая пальцы к бескровным губам. — Присаживайтесь к нам, господин майор.

— Благодарю вас, Мюллер, — сказал Даркье… — Видали вы эту жидовку? Какова гадина!

Подоспела полиция. Вернее, один полицейский. Он откозырял майору… Впрочем, все уже кончилось… только женщина еще кричала истерически… С ней поговорят в отделении. Администрация была смущена. Кругом смеялись…

— Благодарю вас, господа, я здесь с друзьями.

— Да ведь это Мари-Адель де Бреа! — воскликнул карлик. — Я очень любил ее мать… Не выпить ли нам по стаканчику всем вместе, в одной компании?

Он захлопал в ладоши. Мюллер хихикнул. Он вспомнил о Священном единении.

II

От Парижа до Куломье поезд шел девять часов. Не так уж плохо. Мог бы идти и дольше. Да и куда торопиться? При посадке на Венсен-товарной небо казалось таким зловещим. Лейтенанта Барбентана никто не провожал. Отправки ждали целую вечность. Затянувшееся прощание истомило расстающихся. Арман, с желтым чемоданом в руке, стоял в нерешительности. Для офицеров отведен вагон первого класса — господину лейтенанту там будет удобнее. Но Барбентан заметил в этом вагоне офицеров с четырьмя-пятью нашивками, представил себе, какие там будут разговоры. В конце концов, никто ничего не скажет, если он устроится в третьем… На нем офицерский мундир — и это уже пропасть между ним и остальными. Еще одна пропасть. Он вошел в купе, и сейчас же ему уступили местечко у окна: тут, господин лейтенант, вам будет удобнее. Совсем так же, как только что сказал сержант. Как бы солдаты не стали стесняться. Но скоро он убедился, что — нет, и едва поезд тронулся, разговор оживился, все стали распаковывать пожитки, угощать друг друга папиросами.

Арман Барбентан начинал новую главу своей жизни, и, надо сказать, что он не чувствовал себя слишком уж непривычно. В сорок три года… вторая война на его веку. С тех пор как он опять надел мундир, та война как-то приблизилась. Ближе стала и молодость, годы, проведенные в Сериан-ле-Вье, где его отец, радикал, был мэром; лицей, разрыв с семьей и тот знаменательный день в 1913 году, когда из-за одной фразы Жореса он захотел стать рабочим. Завод в Леваллуа, тяжелый, непосильный труд, к которому уже поздно было приспособляться; все этапы пройденного пути — пока он не стал теперешним Барбентаном… иллюзии в начале той войны: ведь товарищи из профсоюза, которым он слепо верил, говорили: раз уж сам Жюль Гед… он для нас пример! Война. Пехота. Война, вернее, фронт дал ему и физическую закалку и новое мировоззрение. Три года на фронте. Два ранения. Затем встреча с Раймоном Лефевром, Вайяном-Кутюрье… Комитет по связи с III Интернационалом… Революционная ассоциация бывших участников войны…двадцать лет тому назад полиция убила Делоржа рядом с ним, на площади Оперы… Это уже не фрицы стреляли. Что осталось от Делоржа? — небольшая могилка там наверху, слева, как идешь к стене Коммунаров. Молодые удивляются, когда поклонишься ей или когда кто-нибудь из тогдашних борцов, проходя мимо, положит на нее скромный букетик… Спрашивают: кто здесь похоронен? Отвечаешь: Делорж… Они на это: а-а, Делорж… как будто это им что-нибудь говорит; просто не хотят показать, что не знают…

Нашу историю делают безвестные люди; давно уже Арман дал себе слово быть одним из таких людей, и никем другим. Может быть, в его партийной работе это слабость. Он вечно боится, как бы не оказаться на виду. Из-за этого его считают хорошим парнем, несколько инертным, а между тем у него бывают такие порывы гнева! По правде говоря, все дело в том, что он не может забыть о своем происхождении: мать — в родстве с Барселонэ из «Базар де Мексико», отец — сенатор, брат был женат первым браком на дочери Кенеля, владельца «Парижских такси». Довольно долго он чувствовал, что из-за этого товарищи не вполне ему доверяют — теперь он считал это недоверие законным: после стольких измен за все эти годы… Вот взять хотя бы