Коммунисты - Луи Арагон

они, когда делаешь для них каминную решетку или подставку для ножей. Вот таких людей и встречаешь у баронессы Геккер… Диего все хочет меня туда затащить. Ну их! Получайте свою халтуру, господа, и оставьте нас в покое. А им подавай в придачу и самого художника!.. Душечка, моя перечница сделана по рисунку этого юноши… У него красивые глаза, правда? У Жан-Блэза глаза совсем круглые, но золотистого оттенка, а брови точно кисточкой наведены на очень белой коже. Лертилуа как раз заговорил о Диего. Знает ли дядя его картины? Ему лично кажется, что это неплохо, совсем неплохо; одна приятельница уговорила его купить большое полотно Диего, оно просто создано для антибской виллы… Нет, дядя не знает. Жан-Блэз поморщился: вот он, вкус наших потребителей. Диего печет для них одну за другой картинки под Синьорелли да еще с психоаналитическим душком, а милостивые государи с супругами млеют над ними на своем Лазурном берегу. А он-то, Жан-Блэз, из-за этой ширмы развесил уши, уже чуть не решил, что эти люди тоже на что-то годятся. Дядя предавался воспоминаниям.

— В семидесятом году, — рассказывал он, — я еще не дорос до призывного возраста. Помню, в день объявления войны один мой приятель повел меня к Курбе… там была куча всякого народу… говорили о пруссаках… а я глаз не спускал с большой картины, он ее как раз тогда писал… в уголке он изобразил Бодлера[119]… Бодлер уже умер, а Рэмбо я еще тогда не знал… Рэмбо был года на два старше меня… Мы отводили душу, во всю ругали их войну. Знаешь, Малыш, — он повернулся к Жан-Блэзу, — этот оттенок найдешь только у Курбе, как будто вот-вот начнется гроза…

В соседней комнате тетя Марта гремела посудой. — Ты мне не поможешь, Жан-Блэз? — Он вышел к ней. В столовой висело полотно Дега, гордость тети Марты. Дега сам подарил ей свое произведение, когда она была еще в Опере, году в семьдесят пятом… — Ну, что ты скажешь, сынок, об Орельене? — Он мне не нравится, тетя. Такие вот считают, что у них есть права на других людей… почему, на каком основании?.. — А фабрика на севере, а вилла на юге — этого тебе мало? У него хорошенькая жена, но через десять лет он будет содержать балерин.

Через десять лет… тетя говорит, через десять лет… Что со всеми нами будет через десять лет? Она неисправима, тетя Марта. «Их война», — дядя еще в 1870 году говорил: «их война», а нынешняя война, что мне в ней? Но кто ныне для меня Курбе, кто мой Бодлер? Может быть, у меня действительно плохой вкус, но Курбе… у Курбе мне нравится «Мечта»… А по части танцовщиц Дега в подметки не годится Карпо…

— Не забудь сахар, сынок…

Кто знает, будет ли на этот раз сахар, хватит ли сахаpy? Дядя вспомнил, что в ту войну, в мировую, насчет сахара были ограничения.

Под лучами заходящего солнца заиграла киноварь Гогена. Орельен смотрел на нее и думал: а будут ли на этот раз, в эту войну, ограничения насчет крови?

Книга вторая.

СЕНТЯБРЬ–НОЯБРЬ 1939 ГОДА

I

Франция воевала с утра, но Париж как будто этого еще не понял. Бывает так, что у человека лихорадка, а он считает, что ему просто жарко.

Сентябрь был в начале. Вечер выдался по-августовски душный. Посетители кафе теснились у распахнутых окон. Чувствовалось напряжение, по всякому поводу завязывались разговоры между незнакомыми людьми… По бульвару Сен-Жермен прошел артиллерийский полк, катились орудия, зарядные ящики… Потом грохот удалился. Зеваки на тротуарах обменивались впечатлениями. Два майора, сидевшие на террасе кафе, даже не обернулись. Парижан это занимало, а им совсем не в диковину… Один из них был похож на черного дога, другой — точно скелет в мундире.

— Вы из тех, дорогой Бенедетти, — говорил майор Мюллер, напружив бычью шею и положив кулаки на мраморный столик, — кто не пожелал договориться в свое время…

— Позвольте, Мюллер, — возразил скелет, — ведь вы же знаете, мы вытравляли из армии красную заразу, но мы с самого начала заявили: немцам на руку играть не будем…

— Немцам? А как насчет евреев? В Германии теперь идет охота на евреев. Вы боитесь гражданской войны, а исподтишка ведете ее…

— Чистка армии — вовсе не гражданская война. От гражданской войны польза только соседям, их войска переходят границу…

— А без гражданской войны… Знаете, когда мне стало по-настоящему страшно? Когда этот еврейчик убил секретаря германского посольства. Если бы они тогда перешли границу, что же можно было бы возразить?

— Поймите, Мюллер, еврейский вопрос — только часть проблемы. Главное — Франция!

— Вот именно, Бенедетти, вот именно! Главное — Франция…

Бенедетти закрыл глаза; ресницы у него выгорели, и теперь голова его была совсем как череп. Он припоминал: опять та же песня… Когда Делонкль[120] от имени кагуляров предложил его организации нечто вроде союза… но ведь у кагуляров одна мечта… сбросить республику… А что взамен? Они-то спят и видят монархию, а французы монархии не желают! Вот и Моррас… только одного он не хочет принимать в расчет… французов. А жаль — человек с головой!

— Теперь уж мы не можем выбирать между войной гражданской и просто войной. Война объявлена, соседи перейдут границу… ведь не скажете же вы, Бенедетти, что верите в линию Мажино? Что говорят там, на улице Сен-Доминик?

— Разное говорят. Война, конечно… Если дела примут дурной оборот, вся ответственность падет на Даладье: в этом вопросе почти все министерство согласно — я не говорю о Декане[121]! Он… в общем, все согласны. За исключением Кольсона[122]… и еще Гамелена[123]. А впрочем, кто разберет, что думает Гамелен!

— По-вашему, он думает? — презрительно бросил Мюллер. Его собеседник пропустил это замечание мимо ушей и вздохнул: — Выход только один — Священное единение… Во время войны надо следовать классическим образцам!

— Этому вас в военной академии учили? Вы отстали на двадцать пять лет, а кроме того, в четырнадцатом году не было коммунистов! Священное единение! Да это значит протянуть руку евреям!

— Нельзя требовать всего сразу. Давно ли Даладье, подняв