Простая милость - Уильям Кент Крюгер

думаешь, Ариэли было страшно? — Джейк снова посмотрел на солнце.

До сих пор мне удавалось не задумываться об этом. Умереть и умирать — две разные вещи. Умереть — это нечто свершившееся и отнюдь не страшное, потому что все уже закончено, и если веришь в Бога — а я верил, — то потом, возможно, попадаешь в лучший мир. Но умирать — это ужасный физиологический процесс, который может быть полон боли, страданий и страха. Мне захотелось схватить Джейка и вытряхнуть все эти мысли из его головы. "Паккард" миновал Тайлер-стрит и железнодорожный переезд, за ним следовал дедушкин "бьюик". Машины припарковались на церковной стоянке, на местах, огороженных для них желтой лентой. Отец помог матери выйти из машины, и даже издалека я видел — если бы подул сильный ветер, она не устояла бы на ногах.

— Идем, — сказал я со вздохом и поднялся.

В церковь мы вошли все вместе, как и хотел отец. Впереди они с матерью, взявшись за руки, потом мы с Джейком и дедушка с Лиз. Диакон Гризвольд вручил нам программы, все прервали разговоры и смотрели на нас. Друг за другом мы прошли к первому ряду и сели. Убранный цветами гроб Ариэли стоял перед алтарной оградой, по бокам украшенный цветами, очень похожими на те, которые были на прощании. Хотя за день до этого я смотрел на гроб совершенно спокойно, в ту субботу я старался отвести взгляд. Вместо этого я смотрел на витражное окно над алтарем и изо всех сил пытался представить, как выбиваю стекла из рогатки. Лоррен Гризвольд вышла из боковой двери и села за орган. Пастор Стивенс появился следом и встал за кафедру. Амелия Клемент вышла из бокового придела, где сидела вместе с мужем и сыном, и села на скамью для хора, рядом с органом. По церкви пробежал шепот, призывающий к тишине, Лоррен заиграла что-то нежное, грустное и классическое. Можно было посмотреть в программу и узнать, какую именно пьесу выбрал отец, но я уже дистанцировался от всего происходящего. Целый день я размышлял: если что-нибудь станет для тебя невыносимым, можешь ли ты просто отстраниться от этого? И решил попробовать. Я вспоминал происшествия того лета, проигрывал их в голове: вот милый Бобби Коул и мертвый странник, вот я сталкиваю Морриса Энгдаля в карьер, вот Уоррен Редстоун убегает по эстакаде под дождем, вот мы ездим на лошадях с Джинджер Френч, а вот Карл Брандт на своем "триумфе" врезается в тополь… Я ничего не запомнил из похоронной службы, кроме того, что длилась она целую вечность. Люди поднимались на кафедру и что-то говорили — позже я узнал, что они делились прекрасными воспоминаниями об Ариэли — но я ничего не слышал. Все пели, и я, наверное, тоже, потому что музыка, которая в меня проникала, была знакомой. Не помню ни слова из того, что говорил пастор Стивенс, но у меня осталось ощущение, что это было вполне приемлемо, хотя и суховато.

Наконец мы всей семьей вышли на жару, сели в раскаленный "паккард", обливаясь потом, дождались, пока гроб Ариэли погрузят в катафалк Ван дер Вааля, и поехали на кладбище.

В тот день я надеялся на чудо, надеялся, что испытаю что-нибудь вроде той радости, которая наполнила меня в воскресенье, когда мой отец вышел и произнес свою краткую, чудесную проповедь. Если не радость, то, по крайней мере, умиротворение. Но когда мы вошли в кладбищенские ворота, я почувствовал только горе, пронизывающее насквозь. А увидев могилу, ощутил полное опустошение. Почему-то я представлял ее такой, как сказал Гас, — прекрасный ларец, вырезанный в земле. Конечно, с точки зрения геометрии она была образцовой — правильный прямоугольник с углами в девяносто градусов и ровными сторонами, со стенками, точно перпендикулярными дну, но то была всего лишь дыра в земле.

Пастор Стивенс провел у могилы службу, по счастью, оказавшуюся короткой, и мы собрались уходить. Это было сложнее всего. Покинуть Ариэль. Я понимал, что ее душа давно освободилась, но допустить мысль, что ее, которую я знал всю свою жизнь, — забавную, добрую, умную, отзывчивую и прелестную — допустить мысль, что мою сестру положат в могилу, засыплют землей и оставят одну, было слишком тяжело. Я заплакал. Я не хотел, чтобы меня видели таким, опустил глаза и пошел к машине, Джейк следом. Мы залезли в "паккард", и тут я услышал, как плачет мать, увидел, как отец берет ее за руку и тоже плачет.

Я взглянул на Джейка. Его глаза были сухими, и я понял, что он за целый день ни разу не заплакал. Я удивился, но удивляться мне пришлось недолго.

35

Мы вернулись в церковь, где в общинном зале были расставлены круглые столы и стулья. На кухне приготовили угощение — ветчину и жареную курицу, запеченный картофель и пирог из фасоли, салаты, рулеты, печенье и десерты. Из напитков были холодный лимонад, "кулэйд" и кофе. К тому времени мы успокоились. Все, кроме матери. Она уже не плакала, но скорбь тяжким бременем лежала на каждой черте ее лица, а ступала она, словно человек, долго пробывший в пустыне без воды. Отец стоял с одной стороны от нее, а дедушка — с другой, и я понял, что они боятся, как бы она не упала. Они поскорее усадили ее за стол, а Лиз, Джейк и я сели рядом.

Кто-то занял места за столами, кто-то стоял и разговаривал, но никто не принимался за угощение, поскольку благословение еще не было произнесено. Насколько мне известно, это входило в обязанности отца, который, усадив мать, спокойно беседовал с диаконом Гризволь-дом. Хотя люди говорили приглушенными голосами, сообразуясь с торжественностью минуты, в зале было довольно шумно.

Амелия Клемент отошла от мужа и направилась в нашу сторону, за ней в некотором отдалении следовал Питер. Миссис Клемент подсела к моей матери и негромко заговорила с ней. Питер встал неподалеку от меня, и я понял, что он хочет поговорить. Я встал и подошел к нему.

— Я очень скорблю о твоей сестре, — сказал он.

— Да, спасибо.

— Знаешь, мой папа научил меня обращаться с моторами и всякому такому. Показал, как их разбирать и собирать обратно, как выяснить, что не так, если они не работают. Будет здорово, если