Утраченные звезды - Степан Янченко

— У вас еще есть бланки списков? Я бы мог помочь вам собрать подписи. Или чем-нибудь еще помочь вам — вы скажите.

— Спасибо, Петр Агеевич, нынче мне ничего не надо… Спасибо, девчата магазина не оставляют меня одну в моем горе… Мне бы только весточку получить хоть какую-ничто, — что же случилось с моим сыном? — и спазмы рыданий прорвались сквозь все ее усилия, и глаза ее тотчас потухли за навернувшимися слезами. Слезы крупными каплями покатились по ее впалым щекам.

Петр, глядя на Людмилу Георгиевну, вдруг почувствовал болезненный укол в своем сердце и жар в глазах, но сумел сдержаться и, чтобы не выдать себя дрожью голоса, полушепотом спросил:

— А что, Николай Минеевич какие-либо вести подает о себе, где он сейчас?

Людмила Георгиевна стерла произвольно катившиеся слезы, минуту помолчала, опустив голову, затем сказала потухшим голосом:

— Коля знает мое состояние душевное, поэтому он сообщает мне постоянно о себе, три дня назад вот звонил по телефону. В Чечне он сейчас ищет или рыщет, туда его привели следы сына, — она еще раз вытерла все катившиеся слезы, а серые полукружья под глазами еще более потускнели, как захмаренное небо в ненастный день, но она собрала силы и подняла седую голову. — Он не сам поехал в розыски, с ним поехал зять. Дочка наша замужем за бывшим военным. Когда-то одноклассниками были, видно, еще тогда полюбили друг друга и поженились. Он окончил военное училище, служил под Москвой. Все было хорошо, все шло счастливо, но вот попал под сокращение, его часть закрыли, видно, не нужна охрана Москве. Зять первое время пожил под Москвой, устроился на работу в какую-то охранную службу, с этим перебрались в Москву, получает хорошую зарплату, не утратил свои старые знакомства по военной службе, друзья помогают. Друг по военной службе взялся помогать Коле искать нашего сына, по его следу приехали в Чечню.

— А сын, оказывается, туда был назначен на войну. Война-то уже год как замирилась, а сына нашего так след и пропал. Последний раз муж звонил из Чечни, сказал, что на помощь к ним приехал друг зятя, чеченец, который взялся помогать искать, может, могила отыщется сына.

Людмила Георгиевна рассказывала тихим голосом, не поднимая головы. Но Петр видел, как лицо ее все больше морщилось, собираясь в кулачок, и глубоко понимал, что женщина, до предела изнуренная материнскими думами и чувствами по безвестно пропавшему в своей стране по злой воле президента, уже не в силах сдерживаться от слез, и что слезы, безудержно льющиеся из обесцветившихся глаз, стали единственной защитной силой для ее изболевшегося сердца.

Петр почувствовал, как болезненно защемило его сердце от жалости к этой беспомощной, убитой тяжелейшим несчастьем женщине, и что самое горькое для него было то, что он сознавал, что был бессилен чем-нибудь помочь ей. У него возникло желание взять ее за руку и увести куда-то от ее горя. Но куда? Где можно найти такой защитный уголок в стране, сплошь затопленной народным лихолетьем? Он лишь горько поморщился и сочувственно покачал головой.

— Я понимаю, что мужу с ребятами там нелегко, что они тоже извелись и от трудностей и от опасности среди чеченцев. Все мне кажется, что сын мой их ждет, что просит меня: Мама, помоги мне, я жив, вызволи меня. Когда муж звонил мне, так и хотелось ему об этом крикнуть. Но не могу этого сделать, знаю, сознаю, что у него тоже душа терзается.

У нее по щекам уже не катились, а струились слезы, она не пыталась их остановить и даже не вытирала. Она была сейчас в том состоянии, когда ей для облегчения сердца хотелось выговориться, благо, подвернулся слушатель, понимавший ее, и молча, сочувственно, внимал ее рассказу. Людмила Георгиевна приподняла заплаканное лицо и даже чуть тронула губы свои движением, похожим на улыбку, но глаза ее оставались в сумраке серых, мокрых полукружьев. Она доверчиво продолжала:

— Днем я стараюсь как-то отвлечься от своих мыслей и переживаний, то в больницу пройду помочь чем-то, а помощь моя в замирающей больнице состоит только в том, что послушаю об угрозе закрытия и погорюю сообща; то знакомого кого встречу и поговорю и, хотя разговоры одни и те же — невеселые, все об общем горе народном, но все же — развлечение; то в магазин ваш зайду, здесь уж душой немного отойдешь: будто на прежнее наше, на советское, посмотришь, и что-то отрадное в душе шевельнется — а может, люди опамятуются и вернут свое, прежнее, которое, действительно светлое было. Да и вернусь домой словно с облегчением. Но ближе к вечеру начинаю бояться ночного одиночества, и эта большая квартира начинает страшить…

— Квартира эта нам от родителей Колиных досталась, о сталинских временах напоминает, когда даже после войны строили с расчетом на будущую жизнь трудовых людей. Колин отец был первым строителем на восстановлении завода и жилья после освобождения города и получил эту квартиру на большую семью… В то сталинское время такая квартира, конечно, тоже радость людям была: и квартира просторная, а квартплата — мизерная. А нынче эта квартира — полный семейный финансовый разор, на квартплату и коммунальные услуги вся моя зарплата уходит.

— Говорят, что это пока только половина стоимости, — добавил Петр, — Сделают увеличение еще на столько.

— Вот видите, — как жить? Тут не пороскошествуешь при теперешней моей сестринской зарплате. Волей-неволей в хрущевку полезешь. Да, так вот, житейская давняя радость для меня превращается по ночам в ужасную душевную тяжесть. Только приложу голову, только смежатся веки, и вот он, Сашенька мой, передо мной, и потекли слезы мои в подушку… Я человек неверующий, но мысли нет-нет, да и обращаются к Господу Богу и попросишь: Господи, если же ты есть на свете, то услышь меня и помоги мне, верни сына моего. И тут же приходят другие мысли: нет никакого Господа, потому что даже утешения нет мне. И вообще, будь какой-то Верховный Спаситель человеческий, разве он мог бы допустить такую беду на православных российских людей, разве Господь может допустить такое бездушие к целому большому народу? Разве он мог наставить несколько каких-то иродов в образе человеческом на такое злое дело, какое они творят для трудовых людей России, святой христианской страны? Разве мог бы он допустить в этой стране, раскинувшегося на полнеба обиталища господнего, такого злого, дурного, необузданного совестью руководителя как Ельцин? Разве мог бы он, Господь наш, будь он на свете, не отвернуть людей российских от дьявола в образе Ельцина? Не нахожу ответов на свои вопросы. Значит, нет никакого Бога — одни вымыслы, фантазии для утешения души страждущих. Но в таком горе, как мое, они, вымыслы, от болезни душевной не становятся утешением и облегчением. Но все равно, уже по народной привычке — обращение к Высшим силам, вот и шепчу по ночам: Господи, если за какие-то прегрешения ты возводишь на людей свой божий гнев, так пощади страждущих и возгневись в ярости громовой, и обрати весь свой обжигающий гнев на этого человека, навлекшего на миллионы невинных людей по злой прихоти своей или по уродливой глупости своей всесветное горе и несчастье… Так вот ночные душевные муки свои возводишь в гнев против опостылевшего правителя нашего. А может, в этом и есть божье наставление нам? В возмущении общего гнева на злого бесчеловечного правителя?

Она подняла голову и устремила взгляд на Петра. И он увидел просохшие и чуть просветлевшие глаза ее, устремленные на него с немым вопросом, и он вдруг понял, что только гнев духа человеческого и может дать силу сердцу людскому и поднять его на бунтарское возмущение или еще на большее свершение. Но он еще не думал над тем возмущением, которое где-то вызревало, да и не мог думать, что для его вызревания необходимо объединение разрозненного гнева в единый общенародный гневный порыв, способный взметнуться на самый высокий гребень волны моря народного возмущения. Он чувствовал, что сознание его не освободилось из какого-то старого пленения, что оно еще мечется в поисках способа этого освобождения.

Людмила Георгиевна не стала ждать ответа Петра Агеевича на ее вопросы и саркастически проговорила:

— Но поутру поднимаешься с постели только потому, что жизнь не велит залеживаться на кровати, и возвращаешься все к тому же: к покорному согласию с ходом жизни, к заколдованному терпению, — и пошла с одуревшей головой по привычному кругу, зажимаешь стонущую душу и плетешься неведомо куда… А куда? Все к той же тяжелой ночи со слезами и стонами… Да и то сказать: а что сделаешь?

Ее последний вопрос в понятии Золотарева прозвучал как проклятие терпению народному, как проклятие всему тому согласию и всей той обреченности, на которые трудовые люди по бесовскому безволию своему обрекли себя, заслоняясь от всего и везде безответно звучащим вопросом: а что сделаешь? И чтобы не воспалить себя возмущением перед этой несчастной, убитой материнским горем женщиной, он сказал: