Утраченные звезды - Степан Янченко

— При вашей поддержке — согласна, — и улыбнулась растерянной улыбкой. — Удивительно, как раньше не пришла мне в голову такая мысль?

— Это вот как раз тот случай не уметь оценить своих прирожденных способностей… Ну, если дело делать, то не будем терять время. На улице стоит моя машина, поедемте за вашими документами для пединститута, а рекламу свою отложите на день-два.

Татьяна только вечером сказала мужу, куда привлек ее Михаил Александрович, муж Галины Сидоровны, и какая открылась перспектива для нее иметь постоянную работу. Петр очень обрадовался тому, что Татьяна будет иметь не только постоянную, но и важную, почетную работу и лишь спросил:

— А ты справишься, Танюша? Ведь это так ответственно — учить детей.

— Справлюсь, Петя, я справлюсь!

— В таком разе поздравляю тебя, — он крепко ее обнял и расцеловал в щеки. — Считай, что наши мытарства без работы закончились.

— Детям об этом скажем, когда я получу на руки приказ, — как ты? — предложила Татьяна.

Петр согласился и с улыбкой произнес:

— Вот как Красновы стали нашими крестными. Вот уж, действительно, мир не без добрых людей.

— Они еще и бескорыстные люди, — добавила Татьяна, достала угол скатерти на столе (они сидели на диване в зале), и стала зачем-то теребить скатерть. — С ними надо подружиться, а в дружбе можно исподволь и отблагодарить.

Петр некоторое время помолчал, затем с решительностью сказал:

— Самая лучшая наша благодарность им будет, ежели мы будем вместе с ними, Танюша, а они, я подозреваю, — оба коммунисты.

Татьяна порывисто охватила мужа за шею:

— Петенька, мы ведь с тобой этот вопрос уже обсудили окончательно…

В эту ночь сон в квартире Золотаревых был наполнен таким миром, покоем и таким счастьем, каких не было в этой квартире с дореформенных времен.

Дальше события в семье Золотаревых пошли спокойной доброй чередой. Петр уверенно, даже увлеченно, хотя и перегружено, работал шофером, а потом к этой должности его прибавилось второе слово — экспедитор. Татьяна поступила заочницей в пединститут, официально по приказу назначена учительницей школы номер сорок и на трудовом юбилее старой учительницы вдохновенно поиграла на пианино и с достоинством вошла в коллектив школы.

Раненая душа

Как-то, когда Петр приехал из очередного рейса и разгрузил привезенные продукты, кладовщица послала его в кабинет к директрисе. Галина Сидоровна внимательно, как всегда выслушала его доклад о поездке, наклоном головы дала знак, что она довольна. Осведомилась, где осталась товаровед Зоя Крепакова, которая ездила с ним сделать заказ на будущее, потом сказала:

— Сегодня поездок у вас не предвидится, пусть пока машина постоит во дворе, а вас, Петр Агеевич, попрошу сходить навестить жену Левашова Николая Михеевича, — и сама перед ним смутилась, виновато улыбнулась, подошла из-за стола к нему и, глядя в глаза, добавила: — За будничной суматохой мы часто забываем о нашей простой человеческой обязанности — помнить о беде ближних.

Она больше ничего не сказала ни ему, ни сама себе, повернулась, шагнула к крайнему стулу, за которым стояла кошелка, наполненная кульками и пакетами, и, будто от смущения, стала суетливо раскладывать их по другим стульям. Петр смотрел на эти пакеты и с чувством стыда думал: А я ни разу не вспомнил о Левашове и о том, что делается в его семье, не подумал. А ведь это я должен был в первую очередь навестить его жену. Дуб! Не хватило соображения и чувства человеческой благодарности. И хотя бы узнать, где он, как и что у него получается с поиском сына. Почему же я такой бесчувственный оказался, что со мной случилось? Ведь я не был таким! Неужели эта проклятая жизнь наша меня извратила?

Галина Сидоровна показывала ему каждый пакет, укладывала их снова в кошелку и говорила:

— Все я вам показываю, чтобы вы там не растерялись при передаче жене Левашова. Ее зовут Людмила Георгиевна, — и, подняв голову, повторила с улыбкой: — Людмила Георгиевна, очень милая женщина, но гордая, вы это имейте в виду, чтобы как-нибудь не обидеть ее раненую душу, некоторые люди в ее положении болезненно самолюбивы.

Петр слушал Галину Сидоровну, ощущая в глазах страшное жжение от чувства стыда. Он отворачивал от директрисы лицо, пряча глаза, и говорил:

— Все понял, все понял, — взял из рук директрисы бумажечку, где она написала адрес, поднял кошелку и торопливо, чтобы не утерять боль совести, широкими шагами вышел во двор.

На улице он приостановился, прочел адрес, прикинул, в какую сторону ему направляться, вычислил троллейбусные остановки и решил пройти пешком, надеясь за это время привести в равновесие свое душевное состояние.

Он оглядывался на проходивших мимо него пешеходов: не замечают ли на его лице печати стыда, так глубоко и больно поразившего его сердце.

Он медленно пошел по тротуару, с осторожностью неся кошелку и предусмотрительно обходя встречных людей: он будто опасался запачкать людей тем нехорошим, противным его природному существу, что как-то незаметно, помимо его воли поселилось в нем и отравило его холодным равнодушием, сделало безразличным и неблагодарным к другим людям, даже к тем, которых он хорошо знал и был им чем-то обязан, как, например, к Левашову.

Несколько минут Петр как бы со стороны рассматривал себя, с усилием пытаясь разобраться в своем моральном извращении, которое оказалось настолько сильным и враждебным, что перевернуло его душу. Он ставил себе вопросы: как, когда, в силу чего произошло такое глубокое извращение его натуры, что он и сам не заметил того, как разум и сердце его оказались неспособными прислушаться к таким внутренним душевным переменам в нем?

В своем прошлом с его атмосферой (а это было советское время и советская атмосфера) он не знал за собой такого отвратительного свойства. Не знал потому, что не надо было по-эгоистически, по-индивидуалистически думать о себе. Эти отвратительные чувства не липли к нему, они не носились в советском воздухе, не толклись перед лицом по комариному, не зудели над ухом, их относило в сторону от него свежим ветром социалистической морали.

Обратив свой внутренний взор назад, в прошлое своей жизни, своего бывшего морального облика, он увидел там совершенно иного человека, нежели он был сейчас. Тот, прошлый человек умел жить с товарищами по работе, с соседями и вообще с людьми по какому-то особенному порядку жизни — сообща, по долгу и чести. Тот, прежний, человек, угадывая в людях потребность в посторонней поддержке и без всякой оглядки, шел на помощь, не требуя никакой ответной благодарности. В жизни того человека было много товарищей и друзей, близких и дальних знакомых, вернее так, — по своему нравственному строю, он был товарищ и друг всем, даже случайным попутчикам в троллейбусе. Тот знатный заводской слесарь был открытым и доступным носителем рабочей дружбы и солидарности, бескорыстного сотрудничества и всяческого содействия успеху, всегда был готов протянуть крепкую руку товарищества и разделить свои знания и трудовые навыки. Горящая внутри общинностью и артельностью жизни и труда щедрость не имела предела во всем.

И вот сегодня, придумав ему поручение посетить жену Левашова, Галина Сидоровна, словно обрызгала его свежей родниковой струей воды, он жадно хлебнул живительной влаги и вскинулся своим задремавшим сознанием и чувством долга перед по-товарищески отозвавшимся к нему человеком. В нем вдруг произошло какое-то большое человеческое просветление, оживление чего-то давнего, что жило в нем раньше и что, выходит, сама жизнь еще берегла в нем.

Он подходил к дому Левашова с такой душевной легкостью, будто у него появились крылья для высокого нравственного подъема. На лестничной площадке он с бодростью нажал кнопку звонка и в это время позади услышал слабый женский голос:

— Вы к кому звоните?

Он поспешно оглянулся — перед ним стояла седая, но еще нестарая женщина среднего роста, с синими блеклыми глазами на исхудалом, но удивительно сохранившем доброжелательную симпатию лице.

— К Левашовым звоню… я не ошибся? — с некоторым смущением и суетливостью со своей кошелкой отвечал Петр, чем подал женщине знак своего доброго намерения.

— Я как раз хозяйка этой квартиры, что вы хотите? — все еще с отчужденной настороженностью спросила женщина.

Петр обрадовался такому сообщению и запросто происшедшей встрече, живо сказал:

— Значит, вы есть Людмила Георгиевна? А я — Золотарев Петр Агеевич, заместивший Николая Михеевича на время его отпуска, пришел к вам от работников магазина и от самой Галины Сидоровны, директрисы магазина.

Пока он говорил, Людмила Георгиевна отмыкала дверь, толкнула ее и доверчивым жестом пригласила Петра в квартиру.

Они переступили порог и оказались в весьма просторной, непривычной для Петра прихожей с живописной картиной, с которой охотники своими иронически оживленными лицами приглашали к участию в веселой беседе. Картина была как бы знаком радушного гостеприимства хозяев, но Петр постеснялся задерживать взгляд на картине и вообще — на обследовании квартиры, хотя она заслуживала того своей, казалось, доисторической планировкой в сравнении с нынешними квартирами, своей просторностью, высотой потолков, ощущением легкого уюта и дыхания.