Утраченные звезды - Степан Янченко

— Чем можно в вашем горе помочь? И как возможно вас утешить? Простите меня за то, что не могу дать вам ответы на эти вопросы. Могу только посоветовать вам собраться с силами и дождаться последних вестей от Николая Минеевича.

— Да, да, я понимаю, — тихо произнесла Людмила Георгиевна. — Спасибо вам всем, магазинным работникам, что не оставили меня одну с моим горем… Это самая большая помощь для меня, — она благодарно посмотрела на Петра Агеевича, и в уголках ее глаз снова задрожали незваные капельки слез. А Петр вновь почувствовал острый укол совести за свою непричастность к той помощи, о которой сказала эта плачущая женщина.

Людмила Георгиевна на некоторое время задумалась, согнутым пальцем протерла уголки глаз и опустила в тяжелом молчании голову. Петр хотел было попросить разрешения распрощаться, даже задвигался на тахте, но, внимательно посмотрев на хозяйку, по ее выражению лица, понял, что Людмила Георгиевна еще не все сказала, что у нее накопилось в мыслях за время болезненного, одинокого переживания. Петр задержался, ожидая нового откровения.

Помолчав, Людмила Георгиевна подняла просохшие глаза на Петра и снова заговорила тихим, ровным голосом, но это не означало для нее изменения гнетущих чувств от безнадежности жизни:

— Вот так вот лягу, на ночь глядя, и пошли мои мысли кругом — и все о сыне: где он, что он, какую мученическую смерть принял и за что, за кого? Очень уж хороший парень у нас был: скромный, порядочный, внимательный и по всей своей жизни — добросовестный, и служить в армию пошел по своей добросовестности и честности. Бывало, говорил: Исполнение своего гражданского, государственного долга начну со службы в армии, отдам первый свой долг народу и государству, как мужчина, как это сделал в свое время отец. Вот такой он был у нас. И мы были согласны с ним, от армии не отговаривали, хотя и можно было, имела я возможности отвратить его от призыва… А теперь вот в своей же стране надо его разыскивать или самого, или могилку его… Вот и думаешь, ночи напролет — какой большой грех перед ним я приняла на свою душу?.. От этого и заливаешься слезами по ночам.

Она печально взглянула на Петра, и большая, безмерная вина сквозила в ее печальных глазах. Петр Агеевич глубоко понимал ее чувство вины перед сыном: ведь, сколько их, сотен, тысяч молодых, здоровых парней как-то отвертываются, уклоняются, откупаются от службы в армии, от так называемой службы государству. Потому что служба без корысти, без оплаты твоей жизни такому государству, какое обманно утвердилось нынче в России, перестала быть делом чести, делом высокого долга для молодых людей: государство не срослось со своим народом, не выросло из его народной толщи, не стало всенародным творением, само по существу отделилось от России и молодых людей лишило и чувства, и высокого понятия Родины.

Петр Агеевич вспомнил, что он, детдомовский воспитанник, в свое время не задумывался над вопросом — служить или не служить в армии? Для него, как и для всех его сверстников, армейская служба была само собою разумеющимся делом жизни, тем более он не задумывался над тем, что кто-то должен был его оплакивать, не только потому, что у него не было матери, но потому, что Советское государство, которому он поступал на службу, не давало ни причин, ни повода к тому, чтобы его надо было почему-либо оплакивать. Напротив, из армии он вернулся более зрелым, возмужавшим, более степенным и — поумневшим. И сразу же встал на свое рабочее место, а государственный завод держал это место для него, пока он отбывал государственный долг в другом месте и по другой обязательной и для завода части.

И вот сейчас Петр сочувственно и понимающе относился к словам Людмилы Георгиевны, не стал разубеждать ее в чем-то, да и в чем можно разубедить мать, может быть, действительно уже потерявшую сына неведомо ради чего и не получившую от государства не только сочувствия, но даже простого служебно-бюрократического извинения. Петр только и мог сказать:

— А может быть, Людмила Георгиевна, вы прежде времени так убиваетесь, может, еще объявится ваш сынок.

Она взглянула на него мимолетным взглядом и не то, чтобы с благодарностью, а с какой-то грустной иронией, с тоном обреченности проговорила:

— Спасибо, Петр Агеевич, но что я могу думать, на что надеяться, коли ни армейское начальство, ни кто-нибудь другой не может мне сказать, куда в своей стране они подевали моего сына, а своего бойца, который хотел добросовестно послужить своей стране и, наверно, так и служил. Вот эта-то мысль и разламывает мне голову, и разрывает мое сердце, и заливает по ночам мое лицо слезами. А когда выльются слезы, лежу с открытыми глазами и слушаю, как стонет душа, а голова вся в огне. И вот эти высокие и добротные углы становятся немилыми, потому что тоже молчат и не дают мне ответа. И другой раз подумаешь и скажешь себе: Господи, до чего же мы все одиноки! — и с отчаянием подняла сцепленные руки, но, словно одумавшись, бросила их на колени себе и отвернулась от Петра. Однако глаза ее на этот раз оставались сухими, только морщинок собралось больше вокруг них, а слезы, должно быть, не являются неистощимыми, не могут бесконечно облегчать тоскующее сердце.

Петр почувствовал себя перед ее отчаянием совсем бессильным, но все-таки собрался с силами и несмело проговорил:

— Людмила Георгиевна, отчаянием горю не поможешь, а сердце будете надрывать… А потом, почему вы говорите о своем одиночестве? Ведь у вас есть муж, он при вас, Николай Минеевич, добрый и сильный человек. Вам есть на кого опереться.

— Я не сказала, что только я одинока, я сказала: мы — одиноки, — вскинулась Людмила Георгиевна. — Вдвоем мы с моим Минеевичем одиноки в нашем горе. И вы, Петр Агеевич, с женой своей в вашей безработице тоже одиноки. И больница вся наша — одинока, одиноко страдает и умирает и, наверно, так и умрет. И больные наши по одиночке умрут без помощи. Зашла намедни к главврачу Корневому Юрию Ильичу спросить: может, что-либо изменилось? К лучшему? Сидит мрачнее тучи, глядит на меня бессмысленным, отрешенным взглядом и говорит: Привезли тяжело травмированного человека, с проломом черепа, необходимо немедленно оперировать, а для операции у главврача, кроме собственных рук, ничего нет. Пошел анестезиолог на коленях ползать, в долг просить препараты. Потом как закричит: Один я, понимаешь — один! Пойдем в операционную! Оделись, пошли, а там все стоят вокруг бессознательного больного и ждут, все безоружные, бледные, потерянные и все одинокие. Спасибо, скоро принесли препараты, перчатки, марлю, бинты — все на одну операцию. Вот что оно — одиночество. И магазин ваш тоже одинокий, люди работают, вроде все вместе, а магазин — одинокий, потому, что он никому как таковой не нужен, существует на самообеспечении в обмене между рабочими людьми и богатыми собственниками капитала. Ему никто не помогает, нет того, кто должен бы и мог бы помогать, прогорит он — другой подхватит его, который пооборотистее. Нет у нас государства, что по-советски помогало нам, утащили его богачи, и перед ними простой человек стал одинокий, беспомощный, брошенный, обреченный на рабство то ли у американцев, то ли у германцев… А чтобы эта обреченность быстрее осуществлялась, выдумали Чечню или чеченскую войну, где молодые сыновья наши исчезают бесследно.

Петру Агеевичу стало до боли понятно, что Людмила Георгиевна, пребывая все дни в одиночестве со своим ожиданием страшных известий о сыне, не имея ежеминутно подле себя близкого человека, с которым можно было разделить свои чувства и мысли, не получает ответа на свои вопросы, не видит решения на будущее, зашла в тупик, не видит выхода из своего положения, и впала в большое отчаяние. Было очевидно, что она истратила все духовные, нравственные силы и не может бороться с наплывом разных безутешных мыслей, которые в таких случаях наплывают бесконечной чередой и тяжело терзают ослабевшее сердце, темнят и кружат голову.

Именно сейчас, в эти дни, когда ее ожидания затянулись, нервы напряглись до предела, а душа заметалась, она нуждается не только в материальной помощи, но больше в поддержке силы духа. И счастье большое, когда около есть такие люди, как Галина Сидоровна, что своим женским сердцем почувствовала, какая опасность эту убитую горем и действительно одинокую женщину подстерегает каждый час, и взяла ее под свою материальную и моральную опеку.

Петр Агеевич почувствовал горячее чувство признательности к Галине Сидоровне за внимание к Людмиле Георгиевне и подумал, что и ему надо сделать что-то от себя, но конкретно что-то не приходило ему на ум. Теряясь от своего бессилия что-либо предпринять, он решил посоветоваться с женщинами в магазине.

А сейчас Петр, не дослушав Людмилу Георгиевну, вдруг горячо заговорил о том, что и в таком одиночестве, в которое государство повергло простых людей, им надо находить в себе силы, чтобы преодолевать невзгоды. Это будет под силу, если люди сами станут объединяться, сплачиваться в коллективы и свою народную организацию противопоставлять антинародному государству с его капиталистами.