Утраченные звезды - Степан Янченко

— Я как раз хозяйка этой квартиры, что вы хотите? — все еще с отчужденной настороженностью спросила женщина.

Петр обрадовался такому сообщению и запросто происшедшей встрече, живо сказал:

— Значит, вы есть Людмила Георгиевна? А я — Золотарев Петр Агеевич, заместивший Николая Михеевича на время его отпуска, пришел к вам от работников магазина и от самой Галины Сидоровны, директрисы магазина.

Пока он говорил, Людмила Георгиевна отмыкала дверь, толкнула ее и доверчивым жестом пригласила Петра в квартиру.

Они переступили порог и оказались в весьма просторной, непривычной для Петра прихожей с живописной картиной, с которой охотники своими иронически оживленными лицами приглашали к участию в веселой беседе. Картина была как бы знаком радушного гостеприимства хозяев, но Петр постеснялся задерживать взгляд на картине и вообще — на обследовании квартиры, хотя она заслуживала того своей, казалось, доисторической планировкой в сравнении с нынешними квартирами, своей просторностью, высотой потолков, ощущением легкого уюта и дыхания.

— Проходите, Петр Агеевич, — любезно пригласила Людмила Георгиевна, указывая на одну из трех дверей, ведущих в комнаты.

— Спасибо, Людмила Георгиевна, но сперва распорядитесь, пожалуйста, содержимым вот этой кошелочки, — подал Петр кошелку, которую держал в руке. — Это вам от всего коллектива магазина.

Людмила Георгиевна выразительно посмотрела на Петра, молча взяла кошелку из его руки и молча пошла на кухню, через пару минут вернулась с опустошенной кошелкой и, возвращая ее, признательно-благодарными, повлажневшими глазами глядя на Петра, тихим, напряженным, чтоб не расплакаться, голосом произнесла:

— Большое, большое спасибо всем вашим работникам. А Галина Сидоровна — золотой человек, как мать родная… Зайдите, посидите несколько минуток, — и через высокую дверь провела Петра в большую комнату, очевидно, служившую залом, с тахтой под ковром, двумя простыми креслами и со столом посреди под кружевной скатертью. На столе — узкая вазочка со стебельками тронутых увяданием белых нарцисс.

Уют комнаты напоминал что-то отдаленное народно-простое, но близкое и трогательное. И две картины на противоположных стенах, передававших тишину широкого ржаного поля и солнечной поляны на краю могучего соснового бора, тоже были из того далекого, родного сердцу мира, который чьей-то злой волей был так грубо отодвинут от нынешней жизни людей со своим мирным простором, ярким солнцем, пронзительным голубым небом с подзолоченными облаками, с красочно расцвеченными лесными полянами под бронзово-светящимися колоннами вековых сосен.

Непривычный теплый, слегка затененный тюлевыми занавесями уют комнаты так подействовал на Петра, что он невольно пристально взглянул на лицо Людмилы Георгиевны, словно желая найти связь между этим необычным комнатным уютом и ее душою. А то, что теплота домашнего уюта создается теплотой женской души, об этом редко задумываются даже гости этого дома: так это стало высокой нравственной нормой русского образа жизни.

Пришла беда — растворяй ворота

Вкрадчиво вглядевшись в лицо Людмилы Георгиевны, Петр заметил, что по ее исхудалому с обострившимися скулами лицу были густо рассыпаны веснушки, а под глазами, где веснушки собирались особенно густо, резко обозначились темные круги, и было понятно, что эти круги легли, чтобы указать на страдания выплаканных глаз, и не надо было что-либо спрашивать, чтобы узнать, какую боль в сердце носила мать по безвести пропавшему сыну.

Петр, глядя на измученное душевными страданиями лицо Людмилы Георгиевны, не мог утаить от нее своей вины в силу ненамеренной забывчивости и, виновато смущаясь, проговорил:

— Собственно говоря, я должен перед вами, Людмила Георгиевна, повиниться за то, что до сегодня не собрался вас навестить, хотя я очень обязан Николаю Минеевичу. По существу, он избавил меня, да, кажется, и жену мою от безработицы и нищенского прозябания, — пока он говорил эту свою трудную речь, он все более чувствовал стыд за свою недогадливость о долге расплачиваться хотя бы благодарением за помощь и все более краснел.

Людмила Георгиевна внимательно слушала, видела его смущение, понимала его и потому так возразила:

— Вам, Петр Агеевич, не за что виниться передо мной, спасибо вам, что подменили мужа, а ваша безработность ко времени нам оказалась, — она даже улыбнулась накрашенными губами, но улыбка эта была такая слабая, что по ней Петр отчетливо видел печать боли души, а крашеные губы были для улицы, которой хватало своей боли. Но и через эту свою боль она нашла в себе силы сказать еще:

— Потом, вас так закружила незнакомая для вас работа, что некогда было думать о чем-то другом, а к тому же вы и машиной занялись.

Упоминание о машине обрадовало Петра в том смысле, что он теперь не занимал места Николая Минеевича и исполнял его работу по совместительству, как дополнительную нагрузку, не требуя никакого возмещения. Не скрывая радости, он живо спросил:

— Вы и про машину знаете?

— Ну, как же! Я почти каждый день кого-нибудь из ваших встречаю и разговариваю, а потом, ко мне уже четыре раза заходили девчата вот так же, как вы, с кошелочкой. Галина Сидоровна, спасибо ей, взяла меня на содержание за счет магазина. Правда, Коля оставил мне сколько-то денег, но Галина Сидоровна платы за продукты не берет, Коля начнет снова работать — рассчитается. А я ведь, хоть и состою на работе, но зарплату уже почти год не получаю, как и все. Так, по сотне-две дают за месяц — да это только на хлеб.

— А где и кем вы работаете? — участливо поинтересовался Петр и хотел было добавить, что его жена Татьяна Семеновна уже почти два года безработная и не может найти работу, и что и он до сих пор жил без перспективы найти работу, а на руках двое детей, но воздержался от такого признания Людмиле Георгиевне, вспомнив о ее материнском горе, которое никаким сравнением не облегчить. А боль души, что выступила серыми полукружьями под ее глазами, так и вовсе не залечить. И вообще, присоединение к одному горю другого разве может облегчить хоть одно из них? Горе — останется горем, если рядом с ним станет другое такое же.

— В нашей заводской больнице числюсь на работе, — печально улыбнулась одними губами, а глаза, подернутые непреходящей грустью, оставались неподвижными. — Больница наша, видать, заводу чистой нахабой стала. Половина персонала уже уволена, кто по сокращению, а кто сам, а оставшиеся врачи и сестринский персонал в таком подвешенном состоянии, что и не понять, то ли ты на работе, то ли нет, а последние дни и вовсе заговорили о закрытии больницы… Да вот наши врачи письмо написали в городскую газету о положении в больнице. Не читали? Покажу, я ее из больницы принесла, — она поднялась, принесла газету, дала ее Петру. Петр нашел письмо, прочитал его, вспомнил разговор с главврачом на заседании у Полехина и подумал, что письмо в газету есть начало открытой борьбы народа за спасение больницы, за свое право на жизнь. Газета, значит, поддержала крик работников больницы, да вот рядом и ее обращение с просьбой прислать отклики на письмо работников больницы. Петр вернул газету и с некоторой тайной гордостью сказал:

— Я был свидетелем, когда ваш главный врач обращался в партбюро и просил помощи в защите больницы.

— Спасибо, хоть есть к кому обратиться за помощью и поддержкой. Вчера в больнице побывал от партбюро Костырин Андрей Федорович и принес кипу бланков с обращением собрать подписи людей в защиту больницы от закрытия. Потом с этими подписями пойдут к директору завода, а нет — к городскому и областному начальству. Вот я уже сегодня походила и больше сотни подписей собрала. Люди даже довольны такой придумкой, а кое-кто и свою помощь предлагает в сборе подписей. Я раздала сотни две листов.

Затем она рассказала, как мечутся все работники больницы от слухов, а теперь и признаков ликвидации больницы, так как заводское начальство не дает никаких денег, отчего ни оперировать, ни лечить, ни кормить больных нечем. А больные идут и идут, плачут, стонут, мучаются. И медработники вместе с ними мучаются душой, и все в них соединилось в одно: страх за себя, за безработность и безысходность, страх за больных, которые умирают на глазах без медпомощи. А заводские хозяева, будто специально избрали способ умерщвлять рабочих. Вот работники больницы и хватаются за малейшие предложения по спасению больницы, значит, и больных людей. Все побежали собирать подписи. Так она, старшая медсестра, разве может остаться в стороне от такого важнейшего дела?

То, что рассказала о себе Людмила Георгиевна, удивило и обрадовало Петра тем, что работники больницы дружно, коллективно поднялись на общее дело, хотя оно и было связано с самозащитой. Он взглянул внимательно в лицо Людмилы Георгиевны, хотел, было как-то поддержать ее участие в таком общем деле, но встретил столь глубоко печальные глаза, что оробел перед ее душевной болью и только сказал: