В провинции - Элиза Ожешко

Старый Томаш насмешливо взглянул на скептика и, покручивая свой сивый ус, спросил:

— А видали вы, сударь, как муравьи муравейник строят?

— Что это вы у меня такое спрашиваете? — возмутился тот. — Ты ему про дело, а он про козу белу. — И, обиженный, повернулся, чтобы уйти.

Старик придержал его за рукав:

— Нет, сударь, вы уж мне ответьте: видали или нет, как муравьи трудятся?

— Ну, конечно, видал, при чем тут муравьи? Ох, и оригинал вы, милостивый пан Томаш…

— Так вот я хотел сказать вам, сударь, что каждая отдельная провинция должна быть как отдельный муравей. Собирать по веточке, двигаться, работать, не обращая внимания на других. Пусть другие, глядя на тебя, делают то же самое, — смотришь, сударь, ан муравейник и готов.

Сосед выслушал, долго думал, потом сказал:

— Мудрый вы человек, пан Томаш, хотя и оригинал.

На стол подали заплесневелые бутылки выдержанного меда. Ксендз угостил собравшихся любимым шляхетским напитком. Хмель ударил в головы, сердца открылись, языки развязались.

Одни толковали о сельской школе, другие о больнице, кто-то спрашивал, что в первую очередь привезти из Варшавы: молотилку, американскую сноповязалку или стальной плуг.

— А не построить ли мне мельницу на моей речушке? — спрашивал совета владелец большого фольварка. — А то она весной как разольется — шире любого озера!

— Как по-вашему, сосед, вырастут у меня на земле сурепка и кормовые травы? — допытывался другой. — Сена у меня, слава Богу, хоть завались!

— Послушайте, пан ксендз, привезите-ка для меня книжку по пчеловодству. Вот страсть моя! Хотя я, видит Бог, мало что в этом смыслю.

— А нам стихи Сырокомли.

— И Поля.

— И Одынца! — кричали девушки, обступая священника.

— Да не забудьте привезти несколько романов нашего славного Крашевского! Его как начнешь читать, аж дух захватывает! «Кордецкого» или «Чудища». Просто прелесть, а не романы! — воскликнул молодой управляющий графини.

— Ну, а вам, пан Томаш, что привезти? — спросил ксендз.

— Мне? — призадумался старый оригинал. — Пожалуй, Священное Писание в переводе Вуйка.

Примитивные и провинциальные, но тем не менее овеянные столетиями цивилизации умы пришли в движение. В душах дрогнула старая сеймовская жилка; и все собрание гудело, распространяясь о делах общих с увлечением и горячностью.

Вечерело, когда в доме ксендза утих шум гостей. По улочкам городка долго еще разъезжали брички, двуколки, шляхетские старомодные коляски, с площади тянуло осенним холодом, и седоки кутались в шубы и пальто. Некоторые перед отъездом забегали по своим делам: кто к доктору, кто в Шлёмину корчму, кто к ремесленникам. И окончательно разъехались лишь с наступлением сумерек.

Винцуня тоже вернулась в Неменку, когда стемнело.

Она вошла в комнату, где стояла колыбель; увидев, что дочь спит, она постояла около нее, бледная, задумчивая.

Мелкий осенний дождь стучал по стеклам; тишина, одиночество, тоска угнетали молодую женщину.

Сегодня она увидела Болеслава, окруженного всеобщим уважением; просто и разумно он наставлял людей на путь деятельности.

В пору когда Винцуня освободилась от иллюзий и обрела зрелость, Болеслав предстал перед ней в наиболее привлекательном для любой мыслящей женщины виде — истинным гражданином!

Она долго задумчиво стояла у колыбели ребенка, скрестив руки на груди, и глазами, полными слез, глядела в одну точку, губы дрожали от невыразимой обиды.

Неожиданно девочка открыла глаза и потянулась к матери. Винцуня схватила дочь на руки, крепко прижала к груди и громко, почти готовая разрыдаться, воскликнула:

— Дитя мое! Почему ты не его дочь!

V. Мутная вода

Кто может сказать: я постиг человеческое сердце? Кто внес в бездну, именуемую человеческой натурой, столь яркий факел, чтобы осветить все ее закоулки?

Даже у самых превосходных людей фальшивые ноты инстинкта и греха звучат порой в душе пением сирен, а дурным являются видения добра, и они со стыдом и болью закрывают глаза. Это кульминационные моменты в драме человеческой жизни. Нет ничего мучительней, чем укоры пробужденной совести; нет тоски отчаянней, чем тоска о загубленных сокровищах души и былой душевной чистоте. Призраки прошлого спят, погребенные в могиле забвения. Их могильщик — быстротечное время, которое поет над ними разгульную или пошлую песню, но вот воскресают грехи человека, преследуют его, и наедине с самим собой, впав в отчаяние, он восклицает: «Я мог быть другим!»

Мог и не стал? Что же ему помешало?

Снова загадка, ответ на которую надо искать в самой человеческой натуре.

Разве в один день нарождается и крепнет духовная сила человека? Разве дух не мужает с годами, постепенно, а если не мужает, то гаснет, пока не оставит человека? Каждому ли дано меняться, если он того сегодня захочет? Нет, конечно! Иначе все дурные люди, пожелай они, тут же стали бы хорошими, ибо нет меж ними ни одного, кто бы ни разу не раскаивался.

Александра Снопинского часто посещали минуты раскаяния и мучила совесть. В такие минуты он бывал очень несчастен. Ему хотелось стать лучше, чем он есть, но сил для этого не хватало. Праздная жизнь погубила в нем зачатки духовной стойкости, и наносами той жизни, которую он вел, замутились чистые источники чувств и мыслей, он это понимал и мучился.

Александр принадлежал к тем людям, которых называют благопристойными грешниками.

Если вас спросят, что плохого сделал такой человек, вы станете в тупик и не сразу сможете ответить.

Он никого не убил, никого не ограбил, может, даже не пьянствует. Он вполне воспитан, никому не досаждает. Он даже мил и любезен. Но все же ты убежден, что он плохой человек, хотя и благовоспитанный. Он плох тем, что слаб духом; на преступление он не способен, потому что для этого тоже требуется сила, хотя и сила жестокости, но ежедневно он марает себя мелкими грешками и проступками, а стать другим не может.

Благопристойного грешника можно сравнить с мутной водой: наверху гладь, а внизу копошится всякая мерзость; иной раз со дна пробьется на поверхность белая лилия и тут же увянет; иногда золотой луч заглянет в это озерцо, но тут же потускнеет, замутненный серой хлябью. Бурь в таком месте не бывает, одна муть. Испив такой воды, не упадешь замертво, отравленный, но долго тебе будет тошно и противно. Недальновидные люди, проходя мимо такой воды, говорят: «Какое славное и тихое озерцо!..» Это потому, что они не видят мути и копошащихся на дне гадов.

Душа Александра Снопинского была похожа на такое мутное озерцо.