В провинции - Элиза Ожешко

Чиновник хохотнул.

— Не видать вам тогда ни в жизнь своих денежек. Репутация у пана Снопинского самая недвусмысленная. Так сказать, печально известная. Но если вам угодно, я приму деньги. По мне, лишь бы казна получила сполна, а от кого — неважно. Но ваша щедрость напрасна, потому что Неменку все равно опишут за долг Шлёме.

Болеслав нахмурился.

— А если Шлёма откажется от своих притязаний? — спросил он.

— Если откажется, я останусь дома и поеду в Неменку разве что выразить соболезнование Снопинским.

— Пожалуйста, повремените с поездкой всего один час, — попросил Болеслав и достал из кармана бумажник.

— Я весь к вашим услугам, — вежливо ответил чиновник; он пересчитал ассигнации, вручил Топольскому квитанцию об уплате налогов за Неменку и с улыбкой сказал: — Видно, вы все еще не забыли прежнее, если так заботитесь о благополучии пани Снопинской.

Болеслав холодно посмотрел на чиновника, дав понять, что не допустит разговоров на эту тему.

— За четыре года я всего лишь дважды видел пани Снопинскую, — сказал он медленно и спокойно.

Чиновник молча поклонился.

Через несколько минут Болеслав уже входил в трактир Шлёмы. Хозяин сидел за столом, уткнувшись носом в толстую книгу, и вполголоса бормотал молитву.

При виде Топольского Шлёма радостно вскочил.

— Ну, гость! — воскликнул он. — Какой редкий гость! Вы уже несколько месяцев к нам не заглядывали.

— Некогда, — ответил Болеслав, — да и сегодня я к вам по делу.

— По какому делу? — спросил с готовностью еврей. — Я всегда к вашим услугам.

Болеслав положил руку на плечо трактирщику.

— Послушайте, пан Шлёма, — промолвил он. — Скажите правду, сколько вам должен Снопинский?

— Разве я это скрываю?

И он назвал довольно значительную сумму. Болеслав помрачнел.

— И вам эти деньги срочно нужны?

— Срочно — не срочно. Слава Богу, не на последние гроши живем. Если бы деньги находились в надежных руках, можно было бы и подождать. Но Снопинский без конца залезает в долги, а что это значит? Это значит, что у него долгов будет больше, чем состояния, и я могу лишиться своих денег.

— Пан Шлёма, — произнес Топольский. — Возьмите обратно свое прошение, хотя бы на время. У Снопинских серьезно болен ребенок, они в отчаянии.

Как бы в ответ на эти слова из залы донесся дружный гогот, сопровождаемый стуком бильярдных шаров. Шлёма усмехнулся и погладил бороду.

— Вы сказали, они в отчаянии, — с издевкой проговорил он. — А надо бы сказать: она в отчаянии, а не они… потому что он находится там…

Трактирщик указал на дверь в залу.

Болеслав весь вспыхнул и метнул взгляд туда, куда указал Шлёма, из уст его вырвался возглас негодования. Опустив голову и тяжело дыша от еле сдерживаемого гнева, он долго молчал. Наконец он провел рукой по лбу и обратил к трактирщику лицо уже спокойное, хоть и глубоко опечаленное.

— Пан Шлёма, — сказал он, — если бы у меня была под рукой нужная сумма, я бы тотчас вернул вам долг Снопинского, но таких денег у меня сейчас нет, и в ближайшие две-три недели не будет. Поверьте моему слову, если Снопинский за это время не вернет вам долга, то я его вам верну.

Корчмарь подумал немного.

— Что ж! — сказал он. — Ваше слово лучше всякого документа… но… вы понимаете, что значит уплатить долг Снопинского… Это значит бросать деньги на ветер…

Болеслав загадочно усмехнулся.

— Пан Шлёма, вы же знаете, что я один как перст, семьи у меня нет; жениться я не собираюсь, а состояние мое не уменьшается, а увеличивается. Аренда, которую я два года назад взял у графини, приносит немалые доходы, в Тополине тоже все идет как по маслу, так что долг Снопинского меня не разорит. Значит, согласны? Мы можем это официально оформить.

— Зачем же официально? — запротестовал еврей. — Я вам и так на слово верю. Раз вы говорите, что я получу мои деньги, то я сейчас же пойду и откажусь от моей жалобы.

— Даю вам честное слово! — заверил Болеслав, подавая руку Шлёме.

— Ну, тогда и говорить не о чем! Раз вы дали честное слово, я тут же иду забирать жалобу, потому что у вас честь не на кончике языка, как у некоторых, а в душе, вам я верю…

Корчмарь взял шапку и двинулся к дверям. Топольский тоже последовал за ним; на пороге они столкнулись лицом к лицу с пареньком, в котором Болеслав тут же узнал дворового из Неменки.

— Михась, как ты сюда попал? — спросил Топольский, отвечая на его вежливый поклон.

— Хозяйка послала меня за лекарством для больной девочки. Хозяин еще с утра за ним поехал, но до сих пор не вернулся. А девочке все хуже…

Печально-ироническая улыбка появилась на смышленной физиономии Михася. Такая же улыбка скользнула по губам Шлёмы, который с шапкой в руках все еще стоял на пороге.

— Вы тут устраиваете его дела, — сказал он Болеславу, — а он там в зале развлекается… Лекарство еще два часа назад принесли из аптеки, он об этом знает. И лошади стоят наготове, но он играет в бильярд с Франеком Сянковским… Ах, конечно, что и говорить, нам выгодно, если господа посещают залу, но совесть тоже надо иметь. Клянусь святой Торой, я говорю правду: лучше бы его там не было… потому что это безобразие так поступать… большое безобразие…

Болеслав побледнел, глаза его снова вспыхнули гневом. Он молча указал слуге на дверь в залу и, не говоря ни слова, быстрым шагом вышел из корчмы.

С этого дня между Тополином и Неменкой наладилась постоянная и тайная связь, настолько тайная, что о ней не знала даже та, ради кого она возникла, — Винцуня. Она не знала о ней, но чувствовала ее; с этого дня она и ее больной ребенок оказались под надежной опекой. Несмотря на разорение неменковского хозяйства по вине Александра, несмотря на отсутствие достатка в доме из-за растущих долгов Александра, все необходимое появлялось всегда вовремя и в нужных количествах, точно по мановению волшебной палочки. Если бы Винцуня не была целиком поглощена своим несчастьем, если бы не постоянное опасение за жизнь своего горячо любимого ребенка, она бы, конечно, заметила это, но сейчас она ничего не видела и не слышала, ни о чем не могла думать, кроме как о своей золотоволосой дочурке, над которой нависла угроза смерти. Дни и ночи в слезах и молитвах, охваченная смертельной тревогой, проводила Винцуня у детской кроватки, где еще недавно столько раз предавалась материнским мечтам, где находило утешение и силы ее истерзанное, обманутое сердце. Эту тайную помощь, безусловно, заметил бы и Александр, будь он хорошим мужем, отцом и хозяином. Но в мутной душе его даже угроза смерти единственного ребенка не пробудила никакого определенного чувства. То он отчаивался, молил врача помочь, ломал пальцы и, как женщина, рыдал; то тревога жены казалась ему преувеличенной, вызванной больным воображением и капризом. В такие минуты Винцунины слезы раздражали его, он еле сдерживался, чтобы не взорваться, убегал из дому, говоря себе, что не в силах вынести ее постоянной скорби и стонов, которым переполнен весь дом, что это его выводит из себя, тяготит и самого сведет в могилу. Он уезжал, возвращался, снова впадал в отчаяние, снова раздражался, жаловался на тяжелые заботы, которые выпадают на долю отца семейства, снова уезжал из дому и говорил своему любимцу: