Дети города-героя - Ю. Бродицкая

class="v">Просвистев над головой,

С высоты упал, взорвался,

Над воронкой дым поднялся,

А в воронке Петер Пшик

Славно кончил свой блицкриг.

В воскресенье, почищенные, поштопанные (о чем, конечно, позаботилась Вера Никодимовна), мы пришли в воинскую часть.

Нас встретил усатый старшина — «здравствуйте, здравствуйте, хлопчики» — и повел за собой.

…Большая зеленая поляна. Здесь нам предстоит выступать. Мы с Женькой приколотили свою газету к фанерной палатке, а лозунг повесили между двух сосен, поодаль.

Зрители пришли строем и расселись на поляне полукругом. Они гулко и неторопливо похлопали, чтобы мы скорей начинали. Бойцов было человек триста, не меньше.

Первым выступил наш хор, то есть все мы вместе, тринадцать человек. Мы спели «В лесу прифронтовом», «А вечер опять хороший такой» и, конечно, Ванькину любимую. Нам здорово хлопали.

Потом танцевала Рюмочка. Это было замечательно. Один боец подыграл ей на баяне, и она, покраснев и опустив глаза, сначала робко заходила по кругу, помахивая платочком, а потом вдруг встряхнула головой и пустилась в такой отчаянный пляс, словно это была совсем не она, а другой человек, незнакомый.

И мы, и бойцы — все били в ладоши и кричали: «И-ex! Й-ех! И-ех!» — помогали ей плясать. Вдруг она остановилась, неловко раскланялась и убежала за палатки. И сколько ни вызывали на бис — не вышла.

Потом мы снова пели, читали что-то… Наконец объявили:

— Выступает Виктор Некрасов. Секретный номер!

Витька появился из-за ближайшей палатки. На лбу косая челка, углем нарисованы усики, глаза выпучены, нижняя губа отвисла… Витька где-то разжился кирзовыми сапогами и нарочно тянул одну ногу.

— Адольф! — закричали зрители. — Фюрер!

Гитлер был чудной. Он широко сморкался вправо и влево. Бил вшей, звонко щелкая языком. Задумчиво копался в носу. Рассматривал свой нос, дико скашивая глаза вниз. Ловил воображаемых мух, подкрадываясь к ним на цыпочках. Доставал из карманов, из сапог, из-за пазухи разные предметы. Картошку, например. И тут же ее, сырую, ел. Ложку — и чесал ею за ухом. А под конец, когда все уже вспотели от смеха, Витька стал на четвереньки и, вздрагивая задом, убежал за палатку.

Витьке хлопали так же, как Рюмочке. Даже сильнее.

Когда концерт кончился, на поляну вышел командир части и от имени всего личного состава поблагодарил нас за выступления и «остальное-прочее». При этом он показал рукой на газету и лозунг. Мы с Женькой переглянулись. Приятно, когда твой труд заметят.

— А теперь, дорогие гости, — сказал командир, — приглашаем вас отведать красноармейской кухни…

Это был сюрприз! Каждому из нас вручили по солдатскому котелку. С котелками в руках мы выстроились около походной кухни и смотрели, как краснолицый повар с засученными по локоть рукавами гимнастерки, из которых торчали волосатые красные руки, огромной поварешкой мешал в котле.

Там ходуном ходил суп. А может быть, не суп, а каша — такой густой был этот суп, рисовый, с розовыми нитями мясной тушенки… А какой ароматный!

Мы садились прямо на траву и торопливо глотали этот суп-кашу. И казалось, в мире еще никогда не варили ничего вкусней и сытней, чем эта солдатская еда.

Наш старшина стоял рядом с поваром и говорил:

— Не спешите, хлопчики. Вася добавки даст. Правда, Вася? Он у нас добрый…

Дня через три мы вернулись с поля уже в сумерках. На пороге бани нас встретил Володька — он болел и его освободили от работы.

— Старшина приходил, — сказал Володька, — печку нам поставил. А я помогал, на крышу лазал — трубу крепить…

Мы вошли в баню. Там стоял железный бидон. Сбоку дверца прорезана. Через горловину выведена труба. Бидон поставлен на кирпичи, а перед дверцей прибит к полу железный лист.

Мы всё собирались сходить к старшине — не то чтобы спасибо сказать, до этого мы вряд ли додумались бы, — просто хотелось нам его увидеть, поговорить, потолкаться среди бойцов, а там, глядишь, и накормят. Но проходил день за днем, и все было некогда — то одно, то другое.

Наконец собрались — я, Женька, Володька. Когда спустились в лощину, удивились: ни шлагбаума, ни часового. Подошли ближе — вообще ничего. Пусто! На месте палаток — притоптанные земляные квадраты. Где стояла полевая кухня — выгоревшая трава. Аккуратно сложенные и забитые в штабель доски. Заколоченная баня. Следы тяжелых колес на дороге. И полная тишина.

Мы долго бродили по лощине, думали: вдруг что-нибудь найдем! Вдруг они для нас что-нибудь оставили…

Ничего. Даже ни клочка бумаги!

Мы присели под сосной, где еще недавно висел наш лозунг.

— Что ж это они… — сказал Женька таким тоном, словно сам командир части — не меньше! — должен был вызвать его, Женьку, и попрощаться с ним за руку, а на худой конец, записку оставить: так, мол, и так, прощайте, уходим на войну…

Должен был, да запамятовал.

Мы с Володькой молчали. Но думали примерно то же самое.

Я остаюсь

Человек расстегнул ворот гимнастерки, поглубже заправил за пояс пустой рукав, кашлянул в кулак и сказал сильно простуженным голосом:

— Я, ребята, с фабрики приехал. Вы, смотрю, почти на колесах…

Он обвел глазами баню. Наступила неловкая пауза. Под койками громоздились мешки с овощами, а вокруг царила такая грязь, такое запустение, какие бывают только перед отъездом, да еще оттуда, куда люди не собираются возвращаться.

— Домой торо́питесь, — вздохнул однорукий, — понятно… В школу пора. Да и сколько можно… — Он помолчал и добавил: — Дело вот какое. На днях ожидаются сильные заморозки. А картошку не всю вывезли. Да и капусту пора убирать. С фабрики сейчас никого снять не можем. Срочный военный заказ.

— Чего агитировать, — сказал Ванька, — не маленькие. Покажьте лучше документы.

— Что? — Однорукий посмотрел на Ваньку, хотел усмехнуться, но встретил угрюмые Ванькины глаза. Тогда перевел взгляд на Веру Никодимовну. Та пожала плечами.

Однорукий покачал головой, полез в карман гимнастерки, достал маленькое удостоверение в синем коленкоре, протянул Ваньке.

— Милентьев Николай Павлович, — прочел Ванька вслух. — Кем работаете?

— А ты читай дальше. Там написано. Председатель фабкома я.

Ванька еще некоторое время крутил в руках удостоверение, шевелил губами, а все молчали, словно ждали — как он решит.

По правде говоря, так оно и было. Когда Ванька сказал: «Я согласен, остаюсь…», я уже знал, что и моя судьба решена. И злился на Ваньку: по каким таким непонятным мне законам я от него завишу?..

Я сыт по горло грязью, слякотью, ветром, дождем, холодом, тяпкой, лопатой и горбатым полем. Сапоги мои… Э, да что там… А я