Дети города-героя - Ю. Бродицкая

class="p1">Я пустился бегом.

На станции длинный состав — головы не видно. На последней платформе копошатся ребята. Я тоже взобрался. Ребята ползают по дощатому настилу, горстями сгребают серую пыль. Я зачерпнул, попробовал: вязкое, приклеилось к нёбу — и в самом деле мука, настоящая мука!

Я стащил с себя майку, завязал узлом и стал сгребать муку в этот самодельный мешок. Осторожно сгребаю: мука поверху тонким слоем, а под ней — песок.

Сгребаю и все оглядываюсь: у других больше, чем у меня, гораздо больше.

Слышу, кричат:

— Алё! Пошли!

Я отмахнулся. Чья-то голова исчезла за бортом платформы. У меня уже полмайки, а мне все кажется мало, все хочется еще.

Платформу качнуло. Я схватился за борт. Будка стрелочника поползла назад. Я оглянулся: один на платформе! Серая мучная пыль вздрагивает под ногами.

— Прыгай!

На рельсах стоит Ванька Воинов и машет мне рукой. Он совсем близко, я вижу его лицо.

— Сейчас! — кричу я и лихорадочно нагребаю в майку серую пыль. Сердце стучит, колеса стучат — я гребу двумя руками еще, еще…

— Прыгай!

Ванька бежит за составом. Лица его уже не вижу.

— Прыгай!

Страх в животе. Сладкий, тошнотворный страх. Как прыгать? Ванька бежит между рельсами.

— Мешок брось! Пры-ыгай!

Мне жалко бросать, рассыплется ведь. Я переваливаюсь через задний борт, нахожу ногой буфер и осторожно опускаю вниз майку с мукой. Я вижу, как она плюхается на землю и облачко пыли подымается там, где она упала.

— Толкайся сильней!

Я отталкиваюсь, прыгаю и… бегу по земле за поездом. Бегу, бегу и останавливаюсь…

— Ого-го! Э-ге! — кричу я Ваньке.

Я сразу забыл о страхе. Словно его и не было. Меня распирает от радости. Я иду по шпалам и улыбаюсь. Мне хочется петь.

Ванька сидит рядом с моим мешком. Он разулся и постукивает сапогами по рельсу, вытряхивает песок. Не глядя на меня говорит:

— Дурак ты.

— Почему? — спрашиваю я, улыбаясь.

— Смотри…

Ванька запускает руку в майку. На его ладони грязь, мусор… А мука? Где же мука? Я хватаю мешок, оттаскиваю в сторону, высыпаю на гладкую утрамбованную землю — так и есть! Черт знает что! Камни, опилки, труха…

— А ты просей, — говорит Ванька, — насыпь в кепку и потряхивай. Мука сверху останется.

Я попробовал. В самом деле, получается. С песком вперемешку, но все-таки…

— А твой мешок где? — спрашиваю.

— Какой мешок?

— Ну, с мукой.

— А на кой она мне? Чего я с ней делать-то буду? — говорит он добродушно. — Блины у меня печь некому.

Я встряхиваю кепку и машинально повторяю про себя: «Печь некому, печь некому…»

Гуднул паровоз, тот самый. Далеко же он ушел. Я вдруг остро вспоминаю — мускулами, кожей, — как сгребал двумя руками муку, как торопился, как боялся прыгать, а Ванька бежал за поездом и кричал: «Прыгай!» И все, что было со мной на платформе и потом — радость, что не разбился, мука, которая в кепке, — все-все тускнеет и отступает перед этим «печь некому».

— Ну, я домой пошел, — говорит Ванька, — пока…

Он говорит — «домой».

Какой же это дом!

Домой — значит домой. Дом один. Это Ленинград. Улица, дом, мама… А у Ваньки, значит, блины печь некому…

Он идет по шпалам, руки в карманах, идет чуть ссутулясь, кепка с пуговкой на макушке, идет и поплевывает — то вправо, то влево, то вправо, то влево.

Некому — и все тут.

Баня

Однажды утром наш воспитатель Вера Никодимовна решила устроить медосмотр.

— А ну, снимайте рубахи! Подходи по одному! Володя, голову нагни! Стоишь точно каланча. Ирина, осмотри у них рубашки. Ворот, швы гляди, да повнимательней! Стой ты смирно, Володя!.. Следующий!..

На лице у Ирины Александровны появилось жалкое, беспомощное выражение. У нее руки дрожали, когда она брала мою рубашку.

— Так и есть, — ворчала Вера Никодимовна. — Вот босяки… Развели стадо… Ваня, открой окно, бросай туда рубашку!.. В могилу меня свести решили, да? Виктор, что зубы скалишь? Снимай рубаху! До чего дожили, босяки!..

Рубахи, свитера, куртки, штаны — все летело в окно. Через десять минут с этим было покончено. Мы сидели на койках в одних трусах.

Вера Никодимовна окинула нас презрительным взглядом, вытерла пот со лба и сказала:

— Я пошла. Скоро вернусь. Ирина, следи за ними. Чтоб ни-ку-да? Еще разнесут заразу!

Ирина Александровна потупила глаза. Она была совсем молоденькая и такая тоненькая, что кто-то прозвал ее Рюмочкой.

— Поняли? Сидеть на местах, пока не приду!

Ну, а куда мы денемся? В одних-то трусах…

Хлопнула дверь. Витька сказал:

— Ирина Александровна, если вам скучно, идите к себе…

— Спасибо, мальчики, — обрадовалась Ирина Александровна.

С улицы донесся могучий бас Веры Никодимовны:

— Нет, Паша, нет! Не могу! (Это бригадирша за нами пришла — почему на работу не выходим.) Нет, Паша, сегодня не пойдем. (Пауза.) Завтра, Паша, завтра. Двойную норму сделаем…

Мы дружно взвыли.

Вера Никодимовна вернулась через час. Она распахнула дверь и приказала:

— Выходи на улицу!

— Штаны отдайте, — робко сказал кто-то.

— Никаких штанов. Марш на улицу!

Впервые мы видели нашу Никодимовну такой. Поеживаясь, вышли на двор. День был сумрачный, ветреный. На дороге стояла телега, запряженная мохнатой лошаденкой. Лошаденка мирно щипала траву. На телеге сидел солдат и курил цигарку.

— Сложить барахло на телегу! — распоряжалась Вера Никодимовна. — Живо! Одна нога здесь — другая там! Рубахи, одеяла — ничего не оставлять! Всю заразу тащи́те!

Мы забегали как угорелые, жарко стало. Скоро на телеге выросла гора тряпок — будто у старьевщика в лавке.

— Иван, садись на телегу, держи вещи, чтобы не упали. Остальные — строиться!

— Я тоже хочу на телегу!

— И я!

— И я!

— Разговорчики! Сказано, строиться!

Мы построились. Ванька победно улыбался, сидя на вершине одежной горы. Солдат тронул свою лошаденку.

— Шагом марш! — скомандовала Вера Никодимовна. — Направо! Прямо!..

Так мы и пошли вдоль поселка в одних трусах. Хорошо, время рабочее — все в поле. Только редкие собачонки глядели из-под заборов, провожали нас нервным лаем. Время от времени Вера Никодимовна кричала: «Бегом марш!» — и мы бежали, пока не становилось жарко. Впереди по булыжникам гремела телега, и Ванька орал:

— «Синенький скаромный палаточик!..»

В лощине за поселком стояла воинская часть. Часовой с винтовкой встретил нас как старых знакомых:

— Милости просим!

Вера Никодимовна махнула рукой: проходите! Лицо у нее было такое: скажи что-нибудь поперек — не сдобровать!

Мы шагали мимо складов, мимо палаток, парусиновых и фанерных, мимо строевого плаца, мимо полевой кухни — оттуда тянуло чем-то вкусным, мимо зачехленных пушек. Из палаток выскакивали